Правило крысолова - Васина Нина Степановна (бесплатные полные книги .TXT) 📗
– Я ничего не понимаю, – сдалась я и честно решила прекратить на сегодня думать и понимать, пока не посплю хотя бы пару часов.
– Ну вот видите! – удовлетворенно кивнула Чуйкова. – Распишитесь, что не обнаружили среди предоставленных вам фотографий лиц, похожих на нападавших. И знаете что? Инга Викторовна, мне правда хочется вам помочь. Я понимаю – погибли ваши родственники, это очень болезненно, я все понимаю. Но советую подумать хорошенько, прийти сюда и написать чистосердечно, как все было тогда в квартире с Ладушкиным. Ладненько?
Я ничего не отвечаю, потому что только что решила прекратить думать. Но моя интуиция, вероятно, не имеет отдыха, потому что я вдруг спрашиваю:
– А где Ладушкин?
– Инспектор Ладушкин лежит в Пироговке с тяжелейшей черепно-мозговой травмой.
– Значит, он жив, – обрадовалась я. – Разговаривать может?
– Может.
– Тогда что я здесь делаю? Какое чистосердечное признание? Он должен был сказать, что его ударила не я!
– Со слов Ладушкина, он не видел нападавшего.
– Да нет, вы подумайте, мы с ним в коридоре, так? – Поскольку Чуйкова, скривившись, начинает искать в бумаге запись, так это или не так, я некоторое время жду. Нашла. Кивает. Я продолжаю: – Мы в коридоре, он отковыривает дверь в ванную. И этой дверью, с той стороны ванной его бьет Лопес! Ладушкин падает, после чего этот же Лопес ударяет его по голове гвоздодером.
– «Выбитая дверь ударила меня, и я упал на пол, после чего почувствовал сильный удар по голове», – бесстрастно зачитывает Чуйкова. – «Перед ударом я заметил только женские ноги в черных колготках и в туфлях на высоких каблуках».
– Слава богу! – Простонав это, я укладываюсь головой на стол, подложив под нее руку. – Я была в джинсах. Даже самый невнимательный мужчина, даже тот, которого ударили гвоздодером по голове, может отличить джинсовую ткань от колготок.
Взглянув на Л.П. Чуйкову, понимаю, что мое заявление о мужчинах успеха не имеет.
– Послушайте, но вы-то должны понять, что женщина не может надеть туфли на шпильках под джинсы! – продолжаю я уже с отчаянием.
– Обычная женщина – нет. Но вы же зарабатываете воплощением фантазий, так? Распишитесь.
– Не распишусь. Теперь это дело принципа. Я видела именно этих людей, что бы вы там ни думали о моих фантазиях.
– Как хотите, – пожимает плечами Чуйкова. – Распишитесь здесь. Это подписка о невыезде. Кстати, Изольда Грэмс – это?…
– Моя бабушка.
– Ваша бабушка выпросила у начальства разрешение на захоронение. Теперь, раз вы утверждаете, что узнали нападавших, в целях продолжения следствия я вынуждена просить вашу семью повременить с похоронами. Я дам распоряжение в морг, а вы постарайтесь успокоить бабушку. Обещаете?
– Что именно? – прячу я глаза.
Успокоить.
Я неуверенно киваю. Успокоить так успокоить.
– Ну вот и ладно. Расскажите на прощание, что такое у вас дневная фантазия.
– Ладно. – Я недолго думаю. Я даже и не думаю вовсе, а просто представляю, что для Чуйковой Л.П. на заказ можно было бы снять подсвеченную солнцем ромашку с маленькой синей бабочкой на ней. Рядом, на траве – использованный шприц с остатками подкрашенной кровью мечты, нож и… И мертвый белый голубь со спутанными жемчужной ниткой судорожно сведенными лапками. А представив, мстительно предлагаю: – Можно, к примеру, показать увеличенного в тридцать раз паука, поедающего пойманного насекомого. При увеличении паутина кажется стальной проволокой, на лапках видны все щетинки, но особенно хороши челюсти, и еще, знаете, интересно наблюдать, как паук выделяет капельку смеси изо рта и начинает плести из нее паутину.
– А почему это именно дневной сон? – брезгливо содрогнувшись, интересуется Чуйкова.
– Когда на паутину падает солнце, она блестит и режет пространство. Увеличенных насекомых лучше показывать на ярком свету. – Я встаю, расписываюсь. – Вот, к примеру, изумрудная оса, кусающая таракана…
– До свидания! – громко приказывает Л.П. Чуйкова, роется в сумочке, достает салфетку и закрывает ею рот.
За эти секунды я успеваю забрать со стола два листка с фотографиями Лопеса и Кукушкиной.
Почему я поехала на Ленинский в Пироговскую больницу, а не поехала спать, объяснить трудно. Вероятно, я решила, что если лягу, то просплю сразу дня два, не меньше, и пропадет вся острота ощущений от несправедливого обвинения Чуйковой Л.П., не говоря уже о подписке о невыезде. Пока я плутала между корпусами, в сумочке зазвонил телефон.
– Это я, – сказала трубка голосом моего возлюбленного, предпочитающего мясную начинку романтической клубнике с апельсинами.
– Не может быть, что, уже суббота? – ужаснулась я.
– Нет. Не суббота. Но я очень захотел тебя увидеть.
– Вот так, вдруг?
– Да. Давай посидим где-нибудь в приличном месте и поговорим.
Я задумалась. Всякое бывало. Однажды мы занимались любовью в подземном переходе Курского вокзала. И на лавочке у гигантского памятника Ленину возле детской библиотеки, и в выключенном фонтане в Петергофе. Но еще ни разу мы не встречались для того, чтобы поговорить!
– А… как меня зовут? – осторожно поинтересовалась я. Голос голосом, а вдруг это совсем другой мужчина ошибся номером, когда звонил совсем другой женщине, с которой он тоже встречается по субботам?
– Тебя зовут Инга, прекрати шутить. Ты у меня одна, словно – кто? Правильно, в небе луна.
– Не знаю, как бы это сказать, но за последние два дня столько всего произошло…
– Ты не в форме?
– Да. Именно так. Не в форме. У меня синяк, ссадины в разных местах и подписка о невыезде.
– У тебя появился другой мужчина?
– Нет. Правда, я как раз сейчас собираюсь посетить одного человека в больнице, но его трудно назвать мужчиной. Он лежит в больнице, это раз, и совершенно не может отличить джинсы от колготок, это два.
– Ну, ты меня успокоила. Где эта больница?
– На Ленинском.
– Тогда – в кафе у Гагаринской, помнишь его? Через час.
Ладушкина я узнала по длинному острому носу и по напряженному правому глазу, уставившемуся на меня с остервенением. Голова его была забинтована, левый глаз закрыт повязкой, на шее установлен гипсовый воротник, так что говорить он мог, только не двигая нижней челюстью. Сразу и сказал, как только я тихонько прошмыгнула в дверь:
– Ачем ты ту?
– По делу пришла, с допроса, – доложила я, присаживаясь на стул у кровати.
– Опоала?
– Да. Опознала, хоть это и не понравилось вашей коллеге.
– Ура.
– Она не дура, она закомплексованная. А вы зачем написали, что это я ударила вас гвоздодером?
– Ты… ура…
– Я дура? Почему? – заинтересовалась я.
– Ты не ила.
– Я знаю, что не била. Ладно, если у вас брали показания, когда вы уже были в этом гипсе, тогда все понятно. Ваши коллеги обошлись без шифровальщика, да? Написали, как поняли. Вы не нервничайте, просто моргайте, если согласны. В вашей объяснительной написано про ноги в колготках и в туфлях на шпильках, так?
– Не аю.
– Как это не знаете, мне только что зачитали! Ладно, пойдем с другого конца. Вы видели женские ноги в колготках и в туфлях на каблуках, когда лежали на полу? – Я начинаю звереть.
– Ну и ш-што? – шипит Ладушкин.
– Как это – что? Вы можете сказать, что там были не мои ноги! Я же была тогда в джинсах и кроссовках!
Ладушкин скашивает глаза вниз и напряженно смотрит.
– Ну? – Я встаю и демонстрирую ему свои джинсы с артистичными прорезями на коленках. – Вспоминаете?
Ладушкин закатывает глаза вверх, до сильно выступивших белков.
– Я идел ноги бе шанов.
– Ну, будут вам сейчас ноги без штанов! – Стащив джинсы, я становлюсь на табуретку ступнями в носках. – Так хорошо видно? Повернуться? Еще повернуться? Внимательно смотрите, исполнительный вы наш! Видите, там были совсем не мои ноги! Может, мне надеть черные колготки и шпильки и потоптаться на вашей кровати?! Возле вашего лица, чтобы провести настоящий следственный эксперимент?!
