Смерть в «Ла Фениче» - Леон Донна (онлайн книга без TXT) 📗

— А что, — спросила Паола, выразительно глянув на бархатную куртку, — ты и на работу в этом ходишь?

— Ты осталась все той же очаровательной злючкой, Паола! — Он, засмеявшись, наклонился и чуть коснулся губами ее щеки. — Но я отвечу на твой вопрос, ангел мой, — нет, не думаю, что подобная роскошь будет уместна в обители рабочего класса. Направляясь туда, я облачаюсь в более подобающие одежды, как то: в ужасающие брюки, которые супруг моей горничной носить уже брезгует, и в куртку, которую мой племянник собирался пожертвовать нищим. И более того, — он предостерегающе поднял руку, — я отныне не езжу туда на «мазерати». Это может быть неверно понято, а к тому же в Риме теперь такие проблемы с парковкой. Эту проблему я было решил, одолжив «фиат» у горничной — на работу ездить. Но его буквально уклеивали квитанциями за незаконную парковку, и потом приходилось тратить уйму часов, обедая с комиссаром полиции и уговаривая его забрать эти бумажки обратно. Так что теперь я просто сажусь в такси возле дома, еду, выхожу за углом, а уж оттуда — пешком на работу, отношу свое еженедельное обозрение, клеймлю социальную несправедливость, — а потом возвращаюсь на улицу, там неподалеку есть маленькая уютная кондитерская, — и угощаюсь вызывающе роскошными пирожными. После чего еду домой, валяюсь в горячей ванне и читаю Пруста. «Ни там, ни тут для правды места нет» [33] — процитировал он один из сонетов Шекспира, которым, в частности, отдал семь лет жизни, получив взамен оксфордскую степень по английской литературе. — Но ведь тебе что-то нужно, какая-то информация, дражайшая Паола, — сказал он вдруг с прямотой, не свойственной ему или по крайней мере тому персонажу, роль которого он теперь разыгрывал. — Сперва твой отец звонит мне и лично приглашает на сегодняшний прием, а теперь и ты ходишь вокруг меня, как привязанная, — не иначе как тебе от меня что-то нужно. А поскольку и дивный Гвидо тоже тут, все, что тебе может быть нужно от меня в его присутствии — это информация. Ну а коль скоро мне известно, чем Гвидо зарабатывает на жизнь, я посмею предположить, что речь идет о скандальной истории, сотрясшей наш город, оглушившей музыкальную общественность и одновременно удалившей с лица планеты a nasty piece of work [34].

Эта сознательно введенная английская идиома произвела тот эффект, какой и ожидался — оба собеседника раскрыли рты от изумления. Сам же он, заслонившись ладонью, довольно хмыкнул.

— О Дами, ты все знал. Почему же сразу не сказал?

Хотя Падовани отвечал вполне серьезным тоном, глаза его хитро поблескивали — то ли от выпитого, то ли от чего-то еще. Собственно, это не так уж важно, думал Брунетти, лишь бы он объяснил поскорей, на что намекает.

— Ну, давай, выкладывай, — подбадривала приятеля Паола. — Ты единственный, кто, я уверена, наверняка все про него знает.

Тот смерил ее взглядом.

— По-твоему, я способен очернить память человека, чья могила еще не остыла?

Еще как, подумал Брунетти.

— Я вообще удивляюсь, что ты так долго молчал, — поддела Паола.

Падовани не обиделся.

— Ты права, Паола, Я расскажу тебе все — при том условии, что любезнейший Гвидо потрудится принести нам три больших-пребольших стакана виски. Если он не сделает этого, причем немедленно, я начну неприличными словами ругать жесточайшую скуку, которой твои родители в очередной раз чуть не уморили и меня и, что удивительно, добрую половину той публики, которая в этом городе считается известной. — Он повернулся к Брунетти. — Или вот что, Гвидо, лучше раздобудь-ка нам целую бутылку, тогда мы могли бы все трое пробраться в какую-нибудь из многочисленных дурно отделанных комнат, которых — увы! — так много в доме твоих родителей! — Тут он снова повернулся к Паоле, — И там-то ты, прибегнув к силе красоты, а твой муж — к чудовищным полицейским методам воздействия, сможете совместными усилиями выпытать у меня всю мерзкую, ничтожную, грязную правду. После чего, если угодно, мы с тобой потрахаемся… — Он замолчал и пристально глянул на Брунетти. — … и с тобой тоже, если хочешь.

Так вон оно что, вдруг сообразил Брунетти и удивился, что благополучно прозевал все подсказки и наводки.

Паола предостерегающе глянула на мужа — что было излишне: ему нравился этот человек, нравился этот перебор. Нет сомнений, что и его предложение, при всей своей дикой откровенности, совершенно искреннее, но сердиться на него невозможно. Лучше отправиться, как было велено, на поиски бутылки виски.

По щедрости ли гостеприимного графа или по халатности прислуги, но бутылку «Гленфиддиша» Брунетти выдали без всяких возражений. Вернувшись к жене и Падовани, он застал их под ручку, шепчущихся, словно заговорщики. Шикнув на Паолу, Падовани объяснил:

— Я просто спросил у нее, если я совершу какое-нибудь по-настоящему гнусное преступление, например, выскажу ее матери все, что думаю по поводу этих портьер, ты ведь потащишь меня к себе в участок и там станешь избивать, пока не вырвешь из меня признание, правда?

— А каким способом, по-вашему, я добыл вот это? — Брунетти поднял бутылку.

Падовани и Паола засмеялись.

— Веди нас, Паола, — скомандовал критик, — в такое местечко, где мы сможем чебултыхнуть эту штучку, а то и… — он повел коровьим взглядом в сторону Брунетти, — друг дружку.

Паола предложила непрошибаемо-деловито:

— Можно пойти в рукодельную, — и выйдя из главной гостиной, повела спутников по анфиладам сквозь многие и многие тяжелые двустворчатые двери. Потом, подобно Ариадне, безошибочно свернула в нужный коридор, потом налево, в другой коридор, миновала библиотеку — и они оказались в небольшой комнатке, где с десяток изящных, обтянутых парчой кресел стояли полукругом перед гигантским телевизором.

— Рукодельная? — усмехнулся Падовани. — Тут что, правда шьют?

— Шили в до династический период [35], — объяснила Паола.

Выбрав кресло посолидней, Падовани повалился в него, закинул ноги в лакированных туфлях на резной наборный столик, и изрек: «Right, darling, shoot» [36], опускаясь до английского, несомненно, в силу одного только присутствия телевизора.

Собеседники молчали, и он не вытерпел:

— Итак, что же вы желаете знать о нашем покойном и далеко не всеми оплакиваемом маэстро?

— Кому нужна была его смерть? — спросил Брунетти.

— Вы, вижу, человек прямой. Понятно, почему вы столь стремительно сумели завоевать Паолу. Но предупреждаю, чтобы зафиксировать весь список, вам понадобится целая телефонная книжка. — Он умолк и подставил свой стакан.

Брунетти налил как следует и ему, и себе, и — чуть поменьше — Паоле.

— Вам в каком порядке? Хронологическом? Или по национальному принципу? А может, в соответствии с классификацией тембра голоса и сексуальной ориентацией? — Он поставил стакан на подлокотник кресла и неторопливо продолжил: — У него давняя история, у нашего Веллауэра, и причины, по которым его ненавидели, такие же древние. До вас, вероятно, доходили слухи о его нацистском прошлом. Пресечь их ему не удалось, и как истый немец, он решил их просто игнорировать. И никто вроде бы не возражал. Абсолютно. Теперь никому ни до чего дела нет, верно? Взять того же Вальдхайма.

— Да, я что-то такое слышал.

Падовани отхлебнул виски, обдумывая, как ему лучше начать.

— Ладно, как насчет национального принципа? Я могу назвать вам по крайней мере трех американцев, двух немцев и с полдюжины итальянцев, которых порадовала бы его смерть.

— Но это же не значит, что они его убили, — встряла Паола.

Падовани кивнул, соглашаясь. Снял ноги со столика и поспешно подтянул их под кресло. Очернять вкус графини, видимо, вовсе не означало пачкать ее мебель.

— Он был наци. Можете не сомневаться. Его вторая жена покончила с собой, чем есть смысл заняться подробнее. Первая бросила его через семь лет, и хотя ее папаша был одним из богатейших людей Германии, Веллауэр назначил ей довольно щедрое содержание. Тогда поговаривали о каких-то безобразиях, о какой-то мерзости — из области секса, но такое… — он снова отхлебнул виски, — …могли говорить только в те времена, когда в области секса еще оставались хоть какие-то мерзости. Но предвосхищаю ваш вопрос — нет, я не знаю, что это были за мерзости.