Железный марш - Мысловский Алексей (полная версия книги txt) 📗
— Ладно, Каюмов, — наконец произнес Широков. — Можешь идти…
Цыган неуверенно поднялся.
— И запомни, вчера ты никуда не ездил, — пристально глядя ему в глаза, добавил шеф. — И вообще, ты с двадцатого числа в отпуске. Приказ подпишем немедленно… Все ясно?
— Но я… То есть да. Все ясно, Игорь Николаевич…
— Виктор, проводи, — распорядился Широков. — Потом сразу ко мне…
Горобец по-военному кивнул и вслед за Цыганом направился к выходу. Уже в дверях он на мгновение обернулся и, обменявшись с шефом выразительными взглядами, молча вышел из кабинета.
Оставшись один, Игорь Николаевич нервно поднялся с кресла. Размял затекшие руки и ноги. Затем подошел к широкому окну с открывавшейся из него урбанистической перспективой Нового Арбата и долго простоял в задумчивости, глядя на пламенеющее вдали, за шпилем гостиницы «Украины», раскаленно-кровавое вечернее солнце, в лучах которого его окаменевшее лицо тоже казалось залитым кровью. Он не видел, но инстинктивно почувствовал, как в кабинет без стука вошел Горобец и молча уселся в массивное кожаное кресло. Но головы не повернул, продолжая любоваться закатом. «Нет, теперь уже поздно отступать, — подумал Игорь Николаевич. — Alea jacta est [2], как говорили древние. В конце концов, кто не рискует, тот не пьет шампанского. А я, как назло, люблю шампанское…»
Горобец негромко кашлянул, напомнив о себе. Игорь Николаевич вернулся за стол и уселся напротив. Некоторое время оба изучающе смотрели друг на друга.
— Ты хорошо подумал? — выдержав паузу, настороженно спросил Горобец.
— Я решил. И это главное, — твердо ответил Широков. А про себя отметил: «А у Гроба-то, похоже, очко дрожит… Еще бы — это тебе не диссидентов за яйца ловить. Настоящая медвежья охота. Или ты с него шкуру снимешь — или он тебе кишки выпустит…» — Так-то, Виктор Степаныч.
— Ну что ж, Игорь, тогда действуй… Как говорится, ни пуха ни пера.
И Горобец передал ему лежавшую на столе трубку спутникового телефона.
— К черту, — через левое плечо трижды сплюнул Широков. Натюкал на музыкально поющих клавишах длинный междугородный номер и затаив дыхание принялся ждать ответа.
Ответили ему довольно скоро.
— Здравствуй, Вольдемар Казимирович, — невольно оскалился Широков. — Узнаешь?.. Спасибо. И вам того же… Да вот, разговорчик к тебе есть… А ты будто не догадываешься… Нет, по телефону нельзя. Мне тебя, ясновельможный пан, лично увидеть надо. — В голосе Игоря Николаевича неожиданно зазвучали угрожающие металлические нотки. — Значит, так: сроку тебе разобраться — двадцать четыре часа. Завтра в это же время жду твоего звонка. Тогда и условимся о встрече. В противном случае я немедленно принимаю ответные меры. Будь здоров, ясновельможный… — бросил Широков и нажал отбой.
— Ну что, Кагэбэ? — язвительно усмехнулся он, встретив вопросительный взгляд Горобца. — Готовь свою команду. Послезавтра едем… А пока будем отрываться. Закатимся, что ли, в «Манхэттен»? Очень уж мне по душе тамошние девочки…
— Я бы на твоем месте сейчас не о девочках думал, а о Седом, — настороженно заметил Горобец. — Что ты ему скажешь?
— Плевал я на Седого! — небрежно отмахнулся Широков. — Пусть сидит в своей Америке и не вякает. А если вякнет — мы ему тоже мозги на место вправим… И вообще, волков бояться, в лес не ходить, — отрезал Игорь Николаевич. — Все, подавай машину. Я сегодня гуляю…
23 мая
Калифорния. Пасадена
Утро
«Деньги, деньги, деньги… Люди, особенно в этой стране, просто свихнулись на деньгах. Какая-то массовая шизофрения. Или разновидность наркомании. И все будто заведенные стремятся их делать. Роботы, а не люди. Мыслящие кассовые аппараты. Вот она, вершина человеческой цивилизации… Не понимают или просто не желают понять, что никакие деньги не спасут ни тебя самого от старости и смерти, ни твою душу от этой безмерной тоски. Этой поистине адовой муки — навязчивого ощущения полной бессмысленности всего сущего. Вернее, тленного. И потому бессмысленного… Эх, знать бы, что она действительно есть — эта вечная жизнь. Что это призрачное, эфемерное существование белковых тел имеет хоть какую-нибудь цель! Потому что иначе все суета и томление духа. Все только великая иллюзия… Да, правду сказал тогда отец Алексей: веры у вас маловато, батюшка. Веры…
Ну вот, опять достоевщина какая-то поперла. Не можем мы, русские, без достоевщины. В крови она у нас. В печенках. Все-то нам великую тайну бытия на пальцах растолковать хочется. Философствующие лапотники… Американцы почему-то об этом не думают. Money — вот и вся их философия. Живут себе в свое удовольствие и наслаждаются жизнью. И никакой тебе достоевщины…»
— Папа! — послышался из дома озабоченный голос дочери. А вскоре появилась и она сама: молодая, загорелая, с распущенными русыми волосами, в каком-то диковинном пестром балахоне, бесстыдно подчеркивавшем соблазнительные формы ее роскошного тела. А что, здесь все так ходят. Ханжество давно вышло из моды. Если женщина красива, почему она должна это скрывать? — Папа, ну сколько раз можно говорить: не сиди ты на этом солнцепеке без головного убора! — строго напомнила дочь. — Здесь тебе не Петербургская губерния. Мигом голову напечет, и поминай как звали. А в твоем возрасте особенно…
— Что в моем возрасте? — остановив ее взглядом, холодно спросил он.
— Ну… — замялась Маргарита. — Ты же сам понимаешь. Надо беречь себя.
По его губам скользнула ироничная усмешка.
— Спасибо, родная. Я всегда знал, что ты искренне обо мне заботишься.
Дочь, однако, нисколько не смутил его двусмысленный тон.
— Сейчас я принесу тебе шляпу, — сказала она. — И пожалуйста, оставь хоть на время эту книгу. Мне кажется, от нее ты впадаешь в меланхолию…
Развернулась и волнующей женственной походкой — в России, помнится, так задом не вертела, — не спеша направилась к дому.
Глядя ей вслед, он закрыл лежавшую у него на коленях небольшую книгу с золотым обрезом. Затем наугад снова раскрыл ее и прочел то место, на которое упал его взгляд: «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки… Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового…» Эта удивительная книга сама собою всегда открывалась на одной и той же странице.
Дочь, как и обещала, принесла ему шляпу — залихватский ковбойский стетсон, купленный когда-то в Голливуде. Заботливо покрыла им отцовскую седину. И, неодобрительно покосившись на книгу в его руках, вернулась в дом, откуда доносился какой-то очередной местный шлягер.
Ну вот, только этой дурацкой шляпы не хватало ему для полного счастья. И без нее был похож на клоуна: в белых пляжных шортах до колен, в цветастой аляповатой майке с Микки Маусом. Эдакий юный петушок шестидесяти лет. А впрочем, какая разница? Здесь, в Америке, это не имело ровно никакого значения. Тем более что он безвыходно сидел на вилле у Маруськи и ее мужа. Как теперь говорят, расслаблялся в узком семейном кругу.
Пальмы над его головой мягко шелестели широкими листьями. В ярко-голубом небе ни облачка. И так практически круглый год. А ему все равно было тоскливо в этом подобии земного рая. Это чувство преследовало его всякий раз, как он сюда приезжал. Ничего особенного — обычная русская хандра. Плюс старость и философское настроение. Нет, лучше бы он поехал в Нормандию. Или в Швейцарию. Там, в одном из своих поместий, ему было бы куда сподручнее предаваться меланхолии, бродить вечерами по пустынным пляжам или по горам. И думать, что все суета.
Всякий раз, оказавшись в Америке, он невесть почему начинал тосковать. Должно быть, это присутствие Маргариты так на него действовало. Уж слишком она была похожа на покойную Веру. Любимую. Единственную. Незабываемую. Десять лет, как умерла, а он все тоскует. И была-то, в сущности, простая русская женщина. Ни красотою, ни умом особо не выделялась. А вот надо же — запала в душу намертво и не отпускает. Сколько у него с тех пор перебывало баб! Самых изысканных красавиц. Любых национальностей. От тринадцати лет и старше. Клялись ему в вечной любви. Дарили райские наслаждения. Только ни одна из них не пробудила в его душе ответного чувства. Потому что ни одной по большому счету не было до его души никакого дела. Одно слово: попользовались… А Вера — Вера всегда была с ним. Даже после смерти.
