Тень - Колбергс Андрис Леонидович (книга регистрации .txt) 📗
О том, что из этих денег сотню в месяц надо отсчитывать Вадиму Петровичу, сказал ему Свамст.
— Все платят, — добавил он. — Другие — меньше. С нас сдирают, но зато у нас нет простоев и всегда самый лучший товар. Сам увидишь, это окупается… И еще вот что: хоть я и не сидел, водить себя за нос никому не позволю! — Свамст выключил мотор и зверски глянул на Виктора.
Нет, такому говорить правду бессмысленно: не поймет.
А правда была простая: старушка, видно, перебивалась на крохотную пенсию, она прямо-таки дышала на ладан и это уже не поправишь. Бедностью веяло от изношенной скатерки, недопитой бутылки пахты и комочка творога за окном; о бедности кричало древнее пальто в прихожей и старые обои, под которыми определенно наклеены еще довоенные газеты. Виктор сложил несколько охапок на полу у плиты — остальные дрова вместе с брикетами они со Свамстом перетаскали в подвал — и вспомнил, как однажды он равнодушно прошел мимо такой вот старушки; она сидела на нижней ступеньке рядом с вязанкой дров и плакала от бессилья. Может быть, сейчас он впервые в жизни осознал, что и сам когда-нибудь будет старым, больным и немощным.
Виктор сунул руку в карман и вернул трешку, сказав:
— Нет, хозяйка, мы не берем…
Круто повернулся и выскочил наружу, чтобы не слышать, как она рассыпается в благодарностях, ведь это только подчеркнуло бы тупость его поступка. Ей-богу, тупость! Мы не берем! А если Вадиму Петровичу надо!
Свамст обежал вокруг кабины, рванул Виктора на себя.
— Ах ты, каторжник проклятый!
— Брось паясничать. — Виктор не успел еще сообразить, что происходит, а Свамст уже лез к нему в карман за деньгами.
— Свои кровные, заработанные, зубами вырву, понял!
Виктор хотел ударить снизу, в подбородок, но промахнулся. Свамст в ответ жахнул его как кувалдой. Еще он помнил: лежит плашмя на мостовой, а Свамст, склонившись над ним, проверяет внутренние карманы куртки. Ничего не нашел, плюнул с досады и уехал.
— Белла… Послушай, Белла… У меня в жизни сплошной перекос… Да и у тебя ничего путного… Давай попробуем вместе, а? Но не здесь. Здесь у нас толку не будет…
— Убирайся! Я ему такую работу достала!
— На дорогу дашь?
— Еще чего!
— Белла…
— Не пытайся выставлять мне счет, не то уже этой ночью будешь петь «Над головою небо голубое»…
Это было расставание, больше они не виделись.
Чтобы попасть в ресторан поезда дальнего следования, надо было пробираться бочком через вагоны, где в проходах заспанные пассажиры в пижамах и с полотенцами через плечо дожидались своей очереди в туалет, открывать и закрывать двери тамбуров и балансировать на шатких платформах, под которыми лязгали буфера сцепления.
В одном из купе, коротая время, играли в подкидного. Он постоял, понаблюдал оценивающе за игроками, благо профессионалы никогда не приглашают с ходу сыграть в «петушки» или преферанс. Старички выглядели довольно серо, но это еще ни о чем не говорило. У него в кармане завалялась сотня с лишком, остаток от продажи шмоток Беллы. Для начала вполне хватило бы.
В ресторане сидел как на иголках, боясь опоздать, вдруг вместо него пригласят другого. Он уже считал, что его место там, хотя никто его в компанию не звал. Игрока по силе эмоций можно сравнить только с ревнивым любовником. Войдя в азарт, уже не мог сидеть на месте и дожидаться официанта, застрявшего на кухне: Виктор положил под блюдце пятерку, хотя наел максимум на три рубля, встал и пошел прочь. Ноги сами вели его к цели, сопротивляться было бессмысленно, даже если бы он упирался и хватался руками за дверные косяки; точно так же многих каждую среду и субботу тянет на ипподром, хотя еще с вечера они твердо решили туда не ходить и у касс тотализатора не торчать.
В купе все еще весело резались в подкидного, и стало ясно, что эти ни на что больше не способны. Пламя азарта сникло и погасло.
В дурном настроении он возвращался к себе по уже пустым проходам и окутанным сизым дымом тамбурам, где, притулившись в углу, позевывали курильщики.
В его купе на нижних полках, отвернувшись к стене, спали женщины, а мальчишка на верхней во сне посвистывал носом. То ли для того, чтобы их потом не разбудили, то ли из чисто женского стремления к уюту дамы постелили и ему — подушка в наволочке, матрац аккуратно застелен простынями и одеялом.
Виктор повернул защелку, и теперь снаружи дверь можно было открыть лишь настолько, чтобы внутрь проникал воздух. Он снял туфли и тихо, по-кошачьи взобрался на свою полку. Но раздеваться не стал, лег поверх одеяла. Вытянул ногу. Уперся пальцами в каракулевую шубу, через носок ощутил завитки меха. В купе все крепко спали и наверняка видели красочные сны.
Такая возможность бывает не часто, за шубу запросто отвалят тысячу, она по меньшей мере втрое дороже. Он лихорадочно думал. В нем снова проснулся азарт.
Новая, мало ношенная каракулевая пальтуха. Пристраивая на вешалку свою куртку, он не рассмотрел как следует, но и без того ясно: шубенция новая, из полноценных шкурок, не из лапок. И завитки некрупные, тысячу дадут как минимум. Адресок ленинградских корешей с ним, помогут сбыть. Свободный художник, что хочу, то и делаю! Шиковый отель, классная житуха! Разве после выхода из тюряги я жил, как человек? В отеле опять что-нибудь подвернется, там иностранцев полно, денежные тузы, там… В последние годы он никогда не думал вперед больше чем на неделю, ну, максимум на две, это получалось как-то само собой. Вроде тонущего посреди океана, который вымаливает у судьбы минутку-другую в надежде на чудо, хотя на деле уже изверился…
Шуба наверняка принадлежит той рыжеволосой, что едет с мальчишкой.
— Хочу показать мальчику отца, а то забудет, как он и выглядит, — шутила она.
Ее муж полгода плавал на какой-то торговой посудине и вот теперь возвращался, на этот раз без захода в Ригу. Радиограмма извещала — встречайте в Мурманске. Другая женщина была постарше и классом пониже, она ехала домой из санатория «Кемери». Виктор благодаря своей воспитанности и вполне литературному языку, посредством которого он общался в миру, быстро завоевывал симпатию и доверие попутчиц. Особенно после того, как, увлекшись, показал мальчику решение шарады из «Уголка досуга» в каком-то журнале. Они бы не поверили, скажи им, что этого опрятного парня с длинными, аристократическими пальцами неудержимо тянет в грязные притоны, где собираются «синюшники», у которых с похмелья дрожат руки, и где доступные женщины со следами былой красоты обсуждают во всех деталях способности своих кавалеров, а у хозяина хаты тревогу вызывает разве что стук в дверь не по условленному сигналу да поножовщина, которая нет-нет да вспыхнет среди его гостей. Они забирались сюда, как забиваются летучие мыши в темные щели, где, уцепившись за пыльные потолочные балки и подремывая вниз головой, ожидают сумерек, когда, ощерив полную острых зубов пасть, можно будет броситься на охоту за насекомыми, по легкомыслию или необходимости покинувшими свои укрытия. Тут пили всё, от чего не подыхали сразу на месте, и ничем не закусывали. Тут обжуливали и обкрадывали любого, но чаще всего своих же, благо они были рядом и собственные грехи не позволяли бежать в милицию. Дружба тут была невозможна, да никто в нее и не верил, самым большим достоинством здесь считалось урвать что-нибудь для себя силой или хитростью, и ничто не вызывало большей насмешки, чем самопожертвование ради кого бы то ни было. Тут бессчетное числе раз договаривались не выдавать своих в случае провала, но милиция почему-то всегда забирала всех подчистую; потом в лагерях и колониях они, размахивая табуретками, сводили счеты, и редко кто из непосвященных понимал, что это не более чем ритуал, подобный борьбе ящериц игуан на Галапагосских островах за самый теплый, нагретый солнцем камень: шумят, угрожают друг другу, устрашающе раздуваются, но никакого кровопролития. Эти, с табуретками, тоже обходились без крови — себе же сделаешь хуже, могут ведь в карцер посадить или перевести на тюремный режим.
