Живым не брать - Щелоков Александр Александрович (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
— Борис, ты не прав, — Гусь понял, что с первых шагов экспедиции обострять с сержантами отношения не в его интересах. — Ежели бы все упиралось в деньги, то я бы и с кровати не слез. Деньги искать — дело милиции. Но этот сученыш людей поубивал.
— Пусть бы и сейчас им милиция занималась.
— Нет, в таком деле я никому довериться не могу. Они его, конечно, словят, а вот толк какой? Вон в Ростовской области два ублюдка расстреляли караул. Своих товарищей по службе. Положили шесть человек. Захватили оружие и подались в бега. Собирались ограбить банк и уехать в Бразилию. За такое раньше шлепнули бы без разговоров. «Вышку», как уголовники называли смертную казнь, боялись самые крутые рецидивисты. А что теперь? Передадут дело в суд. Там поволынят и приварят обоим по пятнадцать лет. И что? В наше время неимущие старики тоже срок тянут, хотя и вне зоны.
— Что поделаешь, правосудие…
— Правосудие? Нет, сынок. Правосудие, когда суд правый. Не по политике, а по совести. Нам до такого не дожить. Наши государственные паханы думают не о народе, а о своем заграничном авторитете. Боятся, что о них не так подумают в Европе. В Штатах смертная казнь есть, но ни один английский орд не гавкнет против. А на нас можно. Подумай, подонок убил человека. Даже двух, трех, а то и больше. Ему от силы приварят пятнадцать лет отсидки. Он напишет письмо в Москву. Там есть добрый дядя писатель Пришлепкин. Так по-моему. Он добьется для подонка если не полного помилования, то срок скостит.
— Может так и нужно? Считается, что у государства нет права отбирать у людей жизнь.
— Кончай, Гмыза. Не трави душу. Что значит у государства нет права отбирать у людей жизнь? Мы говорим не о людях, а о подонках. В то же время меня два раза направляли в Чечню. Как говорят, в горячую точку. С отсроченным смертным приговором. И ни у одной собаки не мелькнуло мысли, не взыграла совесть как можно распоряжаться моей и моих товарищей жизнями, если у государства нет права её отбирать? Барин приказал одних мочить в сортире, а на других у него рука не поднимается. Сегодня в Чечне убивают по пять-шесть солдат в день. Это можно, да? А вот шлепнуть преступника нельзя. Это не гуманно. Да пошли они все… Короче, сынок, общество должно знать: цена загубленной по умыслу жизни — другая жизнь. Ты её забрал у кого-то, пожалуйста, отдай свою.
— Это вы так говорите, поскольку вашего друга убили.
— Капитана Буркова?
— Нет, прапорщика Щербо, — уточнил Караваев.
— И опять, Борис, ты не прав. Убили моих сослуживцев и потому не обязательно были они моими друзьями или нет. Думаешь, если бы несчастье случилось с тобой, я бы не рванулся этого поганца искать?
— Что, в самом деле пошли бы?
Караваев над такой возможностью не думал, и объяснение Гуся воспринял как неожиданное откровение. Прапорщик посмотрел на сержанта пристально.
— Я тебе давал основания сомневаться во мне?
— Не…
Тем не менее после такого разговора Гусь счел необходимым укрепить в своих спутниках решимость более сильными стимулами.
— Догоним, поймаем, — сказал он раздумчиво, — всем вам выйдет награда.
Рогоза с улыбочкой, которую в другое время Гусь запросто стер бы с его лица словами, вроде «зубы не скалить, а чистить нужно», спросил:
— Что, получим медали?
— Больше.
— Сделают нас героями России? — тут же подначил Гмыза.
— Больше.
— Что же? — теперь Рогоза всерьез стал теряться в догадках.
— Я вас всех троих подведу под досрочный дембель.
— Честно? — Гмыза посмотрел на прапорщика испытующе.
— Был бы верующим — перекрестился.
— А вы без веры…
— Не, ребята, грешить не стану. А вот честное пионерское дам. Как вернемся — иду к комбригу.
— Ну-у, — скептически протянул Караваев, — так он нас и отпустит.
— Будьте уверены, я петушиное слово знаю. Ни дня держать не станет.
— Забито, — сказал Рогоза, — лично я прапорщику верю. Он не трепач…
Гусь гнал свой отряд ускоренным шагом. Сам он шел впереди уверенно и размашисто. За ним, поругиваясь про себя, поспешали сержанты. Каждые полтора часа Гусь устраивал привал, разрешая подчиненным разуваться, разводить костер, сушить носки, пить воду, курить и слегка перекусывать. Сам в такие минуты заводил разговоры «за жизнь», считая, что понимание обстановки в стране и в мире помогает людям относиться к своей службе с большей сознательностью.
— Не, мужики, что ни говори, а живем мы в бардаке, — этот тезис Гусь кинул в сержантские массы на первом же привале. — В обществе никакой дисциплины строя. Ведь если прикинуть, то большинство из гражданских служило в армии, а толку что? Повсюду разброд и шатание. — Гусь помолчал, пережевывая сухарь. — Ладно, ничего, допрыгаются. Допечет народ бардак и захочется диктатуры. Призовут к власти генерала Лебедя, он вам, ланцепупам, порядок быстренько наведет.
Рогоза усмехнулся. Он представил генерала Лебедя на месте прапорщика Гуся: «Россия, равняйсь! Смирно! И не шевелись, гавно такая!» Гусь заметил усмешку, хотя она скользнула по губам сержанта как одинокая тучка, на миг закрывавшая солнце.
— Чо лыбишься, Рогоза?
— Так просто, товарищ прапорщик, — одна мысля пришла в голову.
— И какая она?
— Мысля? Усомнился, что наш народ обрадуется дисциплине строя.
— А кто его будет спрашивать, наш народ?
— Как же иначе? — осторожно высказал сомнение Караваев. — Ведь демократия…
— А вот так, милый, и будет. Демократия — это соблюдение прав и обязанностей. С правами у нас все в порядке. Их каждый знает. А выполнять обязанности заставит дисциплина.
— Каким образом? — спросил Гмыза.
— Самым обычным. Так сказать, методом публичного убеждения. Допустим, электрички ходят набитые, а пассажиров с билетами — раз-два и обчелся. Такой поезд остановят на перегоне. Команда: все на выход с предъявлением билетов. Билета нет? Налево. Есть? Возвернись в вагон. Потом всех «зайцев» под автоматы…
— Товарищ прапорщик, — Гмыза смотрел на Гуся, не понимая шутит тот или говорит всерьез, — так там же тысяча людей будет, не меньше…
— И что? Положишь тысчу, убедишь миллион. Что такое тысча? Да за месяц в стране на автодорогах погибает больше. По собственной воле. Зато других убедит до конца дней, что ездить надо с билетом.
— Ну, вы даете! — охнул Рогоза с возмущением.
— Ради себя, что ли? — Гусь реагировал спокойно. — Только ради пользы общества.
— Может обществу это и не надо, — высказал сомнение Караваев.
— Кто его об этом будет спрашивать? Ты вот сам до армии знал, что тебе надо?
— Знал.
— И что?
— Что мне армия до фени. И без неё прожил бы.
Сержанты сдержанно засмеялись. С одной стороны это была правда, с другой она могла разозлить Гуся, который, как и все крупные начальники, правду любил не очень что бы. Но Гусь не рассердился.
— Любить и защищать родину — священный долг.
— Ну уж, нет! — Караваев на такие штучки не покупался. — Любить место, где вылупился на свет ещё можно. А вот защищать надо ту землю, на которой тебе жить хорошо.
— Не стану спорить. Но все же тебе армия кое-что дала. Разве не так?
— Что именно?
— Скажи, ты до армии обувь сам себе чистил?
— Не-е…
— Вот и разница. Попал в строй, тебя научили пользоваться ваксой и щеткой, и стал ты человеком. Разве не так? А теперь возьмите засранца Чикина. Я ему сколько раз делал замечание за грязную обувь? Тысячу или две? Он не воспринял. Вот это все и вылилось в преступление. Перестрелял товарищей. Как его действия объяснить иначе?
Гусь взял полешко и подложил его в костер. Пламя оживилось, огонь затрещал, облизывая новую добычу.
— Ладно, хватит о политике, — предложил Гусь. — А то мы так договоримся до борьбы противоположностей. Рогоза, лучше расскажи анекдот.
— Про прапорщиков?
— Тебе так и хочется мне гадость подсуропить. Ты что, садист?
— Хорошо, расскажу про лейтенанта.
— Давай, валяй.
— Командир танка спрашивает механика-водителя: «Иванов, что главное в танке?» — «Орудие». — «Нет». — «Броня». — «Нет». — «Тогда гусеницы». — «Нет, Иванов, главное в танке — не бздеть».
