Пресвятая Дева Одиночества - Серрано Марсела (книги онлайн полностью .TXT) 📗
Беспросветная круговерть дней предстает передо мной всякий раз, когда я задумываюсь над тем, как мы живем. Это жизнь, где время строго нормировано и его постоянно не хватает, как воды в засушливую пору; где улица перестает быть пространством для общения; где люди из дома спешат на работу, а с работы домой; где нет места ни лишней чашечке кофе, ни спасительной сиесте, ни тем более долгим часам упоительного безделья. Даже при моей в общем-то далеко не обычной профессии все равно живешь в условиях этой непрерывной гонки за результатом, в чем я и признаюсь своему собеседнику.
— Похоже, что быть счастливым уже не является жизненной необходимостью для чилийца, мы как-то незаметно для себя вычеркнули эти понятия из национального лексикона…
— Жаль, Чили всегда была такой симпатичной страной… — говорит он искренне, и я ему благодарна за это, потому что очень люблю этот клочок земли далеко на юге, хотя любовь моя не всегда взаимна, и меня это огорчает. Он считает, что Чили необычайно привлекательна благодаря своей уникальной географии, а я в ответ рассказываю об особом, каком-то островном духе, который эта география в нас воспитала и который рассеивается, стоит только пересечь границу, под напором внешнего мира. Потом разговор переходит на Хулиана Росси, упомянувшего, кстати, о каком-то доме писателя на море.
— Да, если в этом возрасте не взять жизнь за рога, она тебя затопчет. Поэтому я и купил дом в Пуэрто-Эскондидо. Очень красивое место… вы должны там побывать, это в штате Оахака, на берегу Тихого океана… Дети уже выросли, и теперь я вполне могу кое-что изменить, вот и провожу там один почти всю неделю. Дом самый простой, телефона и то нет. Читаю, пишу, много работаю, и гораздо продуктивнее, чем раньше; поверите ли, я даже помолодел. Добраться туда несложно, есть прямой рейс, полет занимает не больше часа… Сегодня я снова отправляюсь туда, причем очень скоро, вот почему у меня не так много времени.
Его взгляд сразу потеплел, а я подумала, что подобное существование — своего рода передышка, и добиваются ее лишь люди определенного сорта, те, что заслужили это всей своей жизнью. Потом мои мысли переключились на К.Л.Авилу, я вспомнила о ее отвращении к собственному существованию, окружавшей ее обстановке и о той покорности, с которой она якобы это принимала. Если она испытывала к сидящему рядом мужчине такую любовь, какую я ей приписываю, почему же эта любовь не поддержала ее, не укрепила?
Разговор неизбежно перешел на литературные темы— я ведь журналистка, не нужно об этом забывать. И тут я ввернула вопрос, вполне закономерный в моих устах, о современной чилийской литературе, и он со знанием дела начал перечислять имена наиболее известных в мире писателей. Я терпеливо ждала.
— Я высоко ценю также романы К.Л.Авилы, хотя не знаю, считаете ли вы ее чилийкой… Потому что для нас, например, она почти мексиканка, а в Соединенных Штатах к ней относятся как к американке.
Именно это мне и было нужно.
— Давайте отвлечемся немного от литературы: вам известно, что она исчезла? — Думаю, подобный вопрос задал бы любой, кто выступал бы в той же роли, что и я.
— Конечно. После книжной ярмарки в Майами меня даже допрашивали. Мы ведь оба там были.
Мое крайнее изумление выглядело абсолютно естественным.
— Расскажите, какой она была в последние дни… Вы ведь понимаете, у нас в стране все были потрясены…
— У нас тоже. Газеты и телевидение без конца это обсуждали… Мы, ее друзья, которые были в Майами, все тщательно проанализировали и приняли к следующему выводу: в те дни в ней существовало как бы два разных человека — один общественный, публичный, другой частный. Первый чувствовал себя неважно, второй— как никогда хорошо.
— В каком смысле? — Я действительно удивилась, до сих пор ничего подобного мне никто не говорил.
— На публике она выглядела обеспокоенной, даже раздраженной, избегала журналистов, отказалась выступить с лекцией, ради чего была приглашена. Ее словно снедала какая-то тревога, и она хотела разом со всем покончить. По крайней мере, так показалось моим друзьям…
— Словно решилась на последний шаг?
— Может быть… Однако не думаю, что запланированный, она ведь не знала, что больше не будет участвовать в подобном мероприятии. — Выражение его глаз ничуть не изменилось, будто его это не очень-то касалось, хотя я следила чрезвычайно внимательно. Или он хороший актер, или все мои предположения— не более чем предположения. — Она ведь ненавидела общественную жизнь, вы знаете?
— Да, слышала…
— Я познакомился с ней много лет назад… Она жила в моем доме, вернее, снимала комнату в большом многоквартирном доме, принадлежавшем моему свекру, в Койоакане. Там жили все, от художников до повстанцев, помните, были такие прекрасные времена всеобщего согласна.. Я удостоился чести быть первым читателем «Мертвым нечего сказать», еще в рукописи. Кто бы мог тогда подумать, что у нее это получится лучше, чем у меня? Кармен была очаровательная, веселая, очень живая девушка… Такой я снова увидел ее в Майами, когда она выступала не как писательница, а просто находилась среди нас, и ей было хорошо, не знаю, понятно ли я говорю… Однажды мы отправились в кубинский квартал поужинать в ресторане, и она там всю ночь пела, танцевала, смеялась… как раньше… Так я и сказал полиции.
— И не выглядела подавленной?
— Ничуть. Знаете, не хочу быть несправедливым, но порой мне кажется, жизнь в Чили оказалась для нее губительной.
Конечно, потому что она бросила тебя, Сантьяго Бланко, и вышла замуж за другого… Нет ничего проще, чем назвать это губительным, но почему же ты не попытался удержать ее?
— В конце концов, это не мое дело. — Он бросил быстрый взгляд на диктофон. — Давайте вернемся к нашей теме, пока еще есть время…
— Давайте, но прежде чем мы перейдем к вашему творчеству, которое меня интересует в первую очередь, скажите, что, по-вашему, случилось с КЛ.Авилой?
— Думаю, она умерла, а что еще тут можно подумать?
Поскольку он ответил сразу, без запинки, я взглянула ему в глаза, надеясь найти в них хотя бы намек на сомнение, но тщетно: двери были закрыты, непроницаемы — ни отблеска, ни отражения.
— Ну что ж, тогда займемся вашим творчеством… — заговорила я тоном, каким в моем представлении должна говорить журналистка, специализирующаяся на искусстве.
— Извините, я на минутку отлучусь… Мне нужно в туалет.
Он резво поднялся, и как только его широкая спина скрылась из глаз, руки инстинктивно, словно это были руки прирожденного и опытного вора, потянулись к черной записной книжке, которая преспокойно, доверчиво и беззащитно лежала на столе. Не знаю, на что я рассчитывала, но, повторяю, мною управлял инстинкт, а не разум. Она раскрылась сама собой в том месте, где между страницами обнаружилось небольшое утолщение в виде авиабилета. Его первая страничка была зеленоватого цвета, как это принято на внутренних авиалиниях. Слава богу, мужчины тоже писают, хотя, судя по театрам, кино, стадионам и прочим общественным местам, может показаться, что этим занимаются только женщины. Я говорю «слава богу», потому что, если бы Сантьяго Бланко не приспичило, я бы никогда не попала в Оахаку.
На сей раз Уго был бы прав, утверждая, что я потеряла голову, а ведь он даже не видел, как я садилась в самолет. Нелепый, но смотрящийся совершенно естественно пепельный парик, который я прихватила с собой, вкупе с синими джинсами и рубашкой из той же ткани сыграли отведенную им роль, полностью меня преобразив. Шеф с самого начала предписал нам иметь под рукой комплект одежды, чтобы в случае необходимости быстро изменить свой облик. Какую невероятную, фантастическую причину должна выдумать женщина, которая в полдень брала интервью у писателя в книжном магазине «Ганди» в городе Мехико, чтобы объяснить этому самому писателю свое появление в одном с ним самолете авиакомпании «Мехикана», вылетающем в пять вечера того же дня в Оахаку? Когда шеф распорядился насчет маскировки, я мысленно перебрала все типы внешности и, не удовлетворившись ни одним из них, отправилась на Пласа де Армас, где и просидела все утро на скамейке, рассматривая проходящих женщин и пытаясь определить, какой же тип больше всего отличается от моего, невыразительного, пока меня вдруг не осенило. В отличие от доброй половины человечества, меня никогда не соблазняли джинсы; по-моему, это какая-то униформа, грубая и неудобная, и вообще юбки всегда сидели на мне лучше, чем брюки. На работу я обычно хожу в простых деловых костюмах-двойках и туфлях на невысоком каблуке. Поэтому, облаченная в джинсу, в тяжелых бутсах — так в мое время называли эту некрасивую, нелепую, чудовищных размеров обувь, предназначенную исключительно для занятий спортом, но никак не для обычной жизни, — надетых на толстые хлопчатобумажные носки, достойные истинного атлета, я являла собой бледную копию— нечто пухлое под стандартной оболочкой — тысяч современных женщин. Иначе говоря, я сама себя не узнавала. Но и этого мне показалось мало, и я добавила к своему наряду черные очки, после чего поднялась в самолет, постаравшись придать себе неприступный вид, который при большом желании можно было расценить как самоуверенный.
