Прокурор - Безуглов Анатолий Алексеевич (читать книги полностью без сокращений .TXT) 📗
- А что с него взять - ненормальный, - сказал вдруг Володя. - На Богдановку его, чтобы не бегал...
- Не смей так говорить! - взорвалась мать. - Да, он не совсем здоров. Но не издеваться надо, а сострадать!..
Аркаша был действительно не совсем полноценный, как считали врачи, в результате отцовского алкоголизма. Его оставляли на второй год два раза в одном классе, стоял даже вопрос о переводе Будякова в спецшколу, которая находилась на Богдановской улице. Но Галина Еремеевна отстояла его: там, по ее мнению, окончательно затормозилось бы его развитие.
- Но ведь о нем все так говорят! - удивился Володя.
- Вот и плохо, что все! А ты не должен! - продолжала возмущаться мать. - Пойми, это не вина, а беда. Горе! И откуда у тебя такое бессердечие?
Володя демонстративно встал.
- Сиди... Ладно, будет вам, - примирительно сказал Захар Петрович; ему не нравилось, как говорит о мальчике Володя, но не хотелось уезжать с испорченным настроением.
Однако проводы были все-таки скомканы. Володя, обиженный, ушел к себе в комнату. Галина Еремеевна тоже была раздражена.
- Вот пижама, - показывала она мужу, что где лежит в чемодане. - Вот рубашки... Не понимаю, Захар, почему сейчас подростки такие жестокие?
- Может, просто безапелляционные? - успокаивал жену Измайлов.
Галина Еремеевна вздохнула.
- Наверное, ты прав. - Она понизила голос, чтобы не услышал сын: Может, зря я на него накричала? Надо было просто объяснить...
- Конечно, - с облегчением сказал Захар Петрович; ему было бы в отъезде не по себе, зная, что жена с сыном в конфликте. - Постой, ну зачем мне так много рубашек?
- На смену, - ответила Галина Еремеевна. - Кто тебя знает, вдруг захочется в ресторан с какой-нибудь молодкой... Еще скажет, что жена плохо присматривает...
- Какая там молодка! - фыркнул Захар Петрович. - Скажешь же...
Измайлов знал, что жена насчет молодки пошутила, но такие шутки задевали его.
* * *
По дороге на вокзал Май рассказал Захару Петровичу об одном английском палаче по имени Джеймс Берри, который оставался джентльменом даже при исполнении своих обязанностей: прежде чем отправить приговоренного к смерти на тот свет, предъявлял ему свою визитную карточку.
Но Захара Петровича мало заинтересовал чудаковатый палач, он думал о сыне. То, что произошло за столом, на кухне, оставило в душе гнетущий осадок.
Что истинное, настоящее в Володе? Сострадание, доброта, которая проявляется, например, к увечным животным, попадающим в их дом? Или эгоизм, небрежение к человеческому горю, которое промелькнуло в его высказывании об Аркаше Будякове? Может быть, второе идет от того, что он у родителей один? И весь заряд любви Захара Петровича и Галины Еремеевны, обрушенный на Володю, делает его нечувствительным к нуждам и заботам других?
Неуемная родительская любовь может принести не только добро, но и зло - Измайлов это понимал. Знал и то, что Галина Еремеевна балует сына. Сама воспитанная в многодетной семье, старшая из своих братьев и сестер, она, наверное, в какой-то степени была в детстве обделена вниманием и лаской, потому не хочет, чтобы сын познал то же самое.
В последнее время Володя изменился - возраст, видимо. Пришла пора расставания с детскими играми и представлениями. Раньше, бывало, его не выгонишь из дому: легко мог променять шумные забавы со сверстниками во дворе на интересную книгу, рисование или просто отдых на тахте перед телевизором. Причем любил познавательные передачи: "Очевидное невероятное", "Что? Где? Когда?", "В мире науки". Жена говорила Измайлову, что мальчик тянется к науке. Теперь же его трудно было вечером затащить домой - хороводился с такими же подростками, как и он, допоздна, завел гитару, собирал магнитофонные записи модных эстрадных ансамблей, по "телеку" (его выражение) смотрел лишь спортивные передачи да многосерийные детективы. Очень много времени и внимания Володя отдавал одежде. Нашивал на джинсы и рубашку разные эмблемы, бляхи, декоративные заплаты.
"Полная бездуховность! - сокрушалась мать. - Весь во власти вещизма!" И срывалась по любому поводу, как сегодня за обедом. Правда, тут же отходила и искала примирения с сыном, что, по мнению Измайлова, ни к чему хорошему не вело: Володя, в конце концов, оставался уверенным в своей правоте.
Захар Петрович не раз спрашивал жену, как это она, педагог, может вести себя так непоследовательно? Неужели в школе то же самое?
- Наверное, прав был Ликург - легендарный законодатель в Древней Спарте, - сказала со вздохом Галина Еремеевна. - Он считал, что родитель не вправе распоряжаться воспитанием своего ребенка. Это должны делать другие... Поверь, Захар, в школе я знаю, как вести себя. А с Володей... Понимаешь, он для меня сын. Сын, а не ученик! И я забываю, что я педагог...
"Да, - думал Захар Петрович, - чтобы быть наставником, нужна, видимо, объективность. Может ли она быть у родителей?.."
Приехали на вокзал за пять минут до отхода поезда. Измайлов поднялся в нагретый солнцем и дыханием вагон. По коридору ходили горячие сквозняки, и двери во всех купе были открыты.
Проходя по коридору, Захар Петрович увидел своего шофера. Май стоял на раскаленном асфальте перрона и махал рукой на прощанье. Измайлов показал ему жестом, что он может ехать, хотя знал: Май обязательно дождется отхода поезда.
Вдруг Захара Петровича окликнули:
- Категорически вас приветствую!
Это был Павел Васильевич Грач, заместитель директора машиностроительного завода. Измайлов поздоровался с ним. Выяснилось, что он едет в соседнем купе.
Захар Петрович зашел в свое. Двое его попутчиков были на месте. Один из них - мужчина лет тридцати пяти, в вельветовых брюках и легкой рубашке, походил лицом на артиста или художника: вольность в прическе, едва насмешливый взгляд с заметно проскальзывающим превосходством.
На верхней полке лежали его гитара и спортивная сумка.
У столика сидела женщина. В простеньком платьице, со старомодной прической. Волосы, видимо, подкрашенные хной, на концах были рыжими, а к корням серебрились седыми нитями. Женщина смотрела в окно.
Захар Петрович поздоровался - обыкновенная вежливость. Мужчина ответил тем же. Женщина, бросив на Измайлова недолгий взгляд и кивнув, снова отвернулась к окну.
Не успел Захар Петрович пристроить свой чемоданчик под столик, как появился еще один пассажир. Запыхавшийся мужчина лет сорока пяти, в соломенной шляпе и с пухлым портфелем желтой кожи. Лицо у него было какое-то бугристое, с крупными порами, под глазами мешки.
- Слава тебе господи! - плюхнулся он на сиденье. - Думал, опоздаю! Он стал обмахиваться соломенной шляпой. - Мне сегодня надо в Рдянск позарез. Да еще успеть на автобус в Светлоборск, - зачем-то сообщил он и добавил: - Разрешите представиться. Рожнов. Николай Сидорович.
- Альберт Ростиславович, - охотно назвался мужчина в вельветовых брюках.
Женщина буркнула свое имя. Кажется, Марина. Измайлов не расслышал.
- А вас как, простите? - обратился к нему Рожнов.
- Захар Петрович.
- Очень приятно, - наклонил голову Николай Сидорович. - Вот, значит, и познакомились... А как же... - словно бы оправдывался он. - Едем вместе. - Он достал из портфеля термос, поставил на столик и продолжил: Ну и парит! Непременно будет гроза!
- Это уж точно, - сказал Альберт Ростиславович, томящийся, видимо, от скуки в вагоне и желающий вступить в разговор.
Павел Васильевич Грач стоял в коридоре напротив двери их купе и, очевидно, ждал, когда выйдет Измайлов - поговорить.
Поезд плавно качнулся. Что-то тихо громыхнуло под полом. Вагон скрипнул цельнометаллическими боками. Поплыли назад кирпичное здание, водонапорная башня, раскидистый тополь.
- Ну, поехали, - обрадованно произнес словоохотливый Рожнов. - Хоть посвежеет чуток...
Захар Петрович вышел в коридор.
- У вас в купе повеселее, - сказал Грач. - А у меня ребеночка укладывают спать... В отпуск? - поинтересовался он.
