Рефлекс змеи (Отражение) - Френсис Дик (бесплатная библиотека электронных книг TXT) 📗

Я не знал, что и сказать. Он заговорил прежде, чем я придумал, что ответить.

— Ладно, ты просто подумай, парень, У кого лучшие на этой конюшне лошади? У Виктора. Кто покупает хороших лошадей для того, чтобы заменить старых? Виктор. Кто вовремя оплачивает счета за тренировки? Виктор. У кого в этой конюшне больше лошадей, чему у кого-либо другого? У Виктора. И этого владельца лошадей я меньше всего хочу потерять, особенно потому, что мы были вместе более десяти лет, и потому, что он дал мне большее число победителей, чем я вышколил за последнее время, и, похоже, даст большинство из тех, которых я вышколю в будущем. И от кого, как ты думаешь, прежде всего зависит мой бизнес?

Я уставился на него. Я подумал, что до сих пор не понимал, что он, возможно, в таком же положении, что и я. Делай то, что хочет Виктор, и все.

— Я не хочу терять тебя, Филип, — сказал он. — Ты обидчивый ублюдок, но мы же ладили все эти годы. Однако успех не будет с тобой всю жизнь. Сколько ты занимаешься скачками, десять лет?

Я кивнул.

— Тогда тебе осталось три-четыре года. В лучшем случае, пять. Вскоре ты не сможешь так легко отделываться от последствий падений, как сейчас. И в любое время неудачное падение может выбить тебя из колеи надолго. Потому посмотри на дело трезво, Филип. Кто мне нужен больше, ты или Виктор?

В какой-то меланхолии мы вышли во двор, где Гарольд наорал, хотя и довольно вяло, на пару бездельничавших конюхов.

— Дай мне знать, — сказал он, обернувшись ко мне.

— Ладно.

— Я хочу, чтобы ты остался.

Я был приятно удивлен.

— Спасибо, — сказал я.

Он грубовато похлопал меня по плечу — никогда он еще так откровенно не проявлял свою приязнь. И это больше, чем все крики и угрозы, заставило меня захотеть согласиться. Реакция, промелькнуло в голове у меня, старая, как мир. Чаще волю узника ломала доброта, а не пытка. Человек всегда ощетинивается против давления, но доброта подкрадывается сзади и бьет в спину, и воля твоя растворяется в слезах и благодарности. Куда труднее поставить стену против доброты. А я всегда думал, что против Гарольда мне не понадобится отгораживаться...

Инстинктивно я захотел сменить тему разговора и ухватился за ближайшую мысль — о Джордже Миллесе и его фотографиях.

— M-м, — сказал я, когда мы так вот стояли, чувствуя себя слегка неуютно. — Помнишь те пять лошадей Элджина Йаксли, которых застрелили?

— Что? — озадаченно спросил он. — А при чем тут Виктор?

— Ни при чем, — сказал я. — Я просто вчера думал об этом.

Раздражение тотчас же вытеснило мимолетные чувства, что было облегчением для нас обоих.

— Ради Бога, — резко сказал он. — Я серьезно. Твоя карьера под угрозой. Можешь делать, что хочешь. Можешь идти к черту. Дело твое.

Я кивнул.

Он резко повернулся и сделал два решительных шага. Затем он остановился, обернулся и сказал:

— Если тебя уж так интересуют лошади Элджина Йаксли, то почему бы тебе не спросить Кенни? — Он показал на одного из конюхов, который наливал из крана воду в два ведра. — Он ухаживал за ними.

Гарольд снова отвернулся и твердыми шагами пошел прочь, выражая каждым своим движением гнев и злость.

Я нерешительно побрел к Кенни, не зная толком, о чем его спрашивать, да и вообще не понимая, хочу ля я его расспрашивать.

Кенни был одним из тех людей, чья защита от мира была совсем другой — он был глух к добру и открыт страху. Кенни был прирожденным почти правонарушителем, с которым представители социальных служб обходились с таким, с позволения сказать, пониманием, что он спокойно мог презрительно чихать на все попытки подойти к нему по-доброму.

Он смотрел на меня с нарочито безразличным, почти наглым видом. Это был обычный его вид. Красноватая обветренная кожа, слегка слезящиеся глаза, веснушки.

— Мистер Осборн говорит, что ты работал у Барта Андерфилда, — сказал я.

— И что?

Вода перелилась через край первого ведра. Он наклонился, отодвинул его в сторону и пододвинул ногой под струю второе.

— И ты ухаживал за лошадьми Элджина Йаксли?

— Ну?

— Тебе было жаль, когда их застрелили?

Он пожал плечами.

— Допустим.

— Что сказал насчет этого мистер Андерфилд?

— Чего? — Он уставился прямо мне в лицо. — Да ничего не сказал.

— Он не сердился?

— Hасколько я заметил, нет.

— А должен бы, — сказал я.

Кенни снова пожал плечами.

— Да уж по меньшей мере, — сказал я. — У него пристрелили пятерых лошадей, а такого ни один тренер с такой конюшней, как у него, не может себе позволить.

— Он ничего не сказал. — Второе ведро было почти полно, и Кенни завернул края. — Похоже было, что эта потеря его не особо заботит. Хотя немного позже кое-что его вывело из себя!

— А что?

Кенни с безразличным видом взял ведра.

— Не знаю. Просто он стал прямо-таки сварливым. Некоторым владельцам лошадей это надоело, и они ушли от него.

— Ты тоже, — сказал я.

— Ага. — Он направился через двор. Вода мягко плескалась при каждом его шаге. Я пошел за ним, предусмотрительно держась на расстоянии, чтобы вода не попала на меня. — Чего же оставаться, если все идет коту под хвост?

— А лошади Йаксли были в хорошей форме, когда их отправили на ферму? — спросил я.

— Конечно, — вид у него был слегка озадаченный. — А почему ты спрашиваешь?

— Да просто так. Тут кто-то вспомнил про этих лошадей... и мистер Осборн сказал, что ты ухаживал за ними. Мне стало интересно.

— А, — он кивнул. — В суде же был ветеринар, сам знаешь, который сказал, что лошади были в прекрасном состоянии за день до того, как их перестреляли. Он приезжал на ферму, чтобы сделать им какие-то противостолбнячные прививки, и сказал, что осмотрел их и что они были в порядке.

— А ты был на суде?

— Нет. Читал в “Спортинг лайф”. — Он подошел к стойлам и поставил ведра перед одной из дверей. — Ну, все?

— Да. Спасибо, Кении.

— Знаешь, я кое-что скажу тебе… — У него был такой вид, словно он сам удивился собственной услужливости.

— Что?

— Насчет мистера Йаксли, — сказал он. — Ты можешь подумать, чтоон должен бы быть доволен, полупив такие деньги, даже пусть и потеряв своих лошадей, но однажды он пришел на конюшню Андерфилда прямо-таки в бешенстве. Прикинь — у Андерфилда испортился характер как раз после этого. И, конечно, Йаксли ушел из скачек, и мы больше его никогда не видели. По крайней мере, пока я там служил.

Я в задумчивости пошел домой. Когда я туда добрался, зазвонил телефон.

— Это Джереми Фолк, — сказал знакомый голос.

— Ой, только не снова, — запротестовал я.

— Вы прочли отчеты?

— Да. И искать ее я не собираюсь.

— Да помилосердствуйте, — сказал он.

— Нет. — Я помолчал. — Чтобы отделаться от вас, я немного вам помогу. Но искать будете вы.

— Ладно, — он вздохнул. — В чем вы мне поможете?

Я рассказал ему насчет моих выкладок по поводу возраста Аманды и также предложил ему поискать в агентствах по недвижимости данные по поводу арендаторов Пайн-Вудз-Лодж.

— Моя мать жила там предположительно тринадцать лет назад, — сказал я. — А теперь все это ваше.

— Но я же говорю вам, — он чуть не рыдал, — вы просто не можете на этом остановиться!

— Очень даже могу.

— Я приеду к вам.

— Оставьте меня в покое, — ответил я.

Я поехал в Суиндон, чтобы отдать в проявку цветные пленки, и по пути думал о Барте Андерфилде.

Я знал его, как все знают друг друга, достаточно долго пробыв в мире скачек. Мы иногда сталкивались в деревенских магазинчиках и в домах других людей, а также на ипподромах. Обменивались приветствиями и различными неопределенными замечаниями. Я никогда не выступал на его лошадях, потому что он никогда меня не просил. И, думаю, не просил он потому, что недолюбливал меня.

Это был невысокий суетливый человечек, надутый от важности. Он очень любил доверительно сообщать о том, что другие, более удачливые тренеры, сделали не так. “Конечно же, Уолвин не должен был скакать в Аскоте так-то и так-то, — говорил он. — На всей дистанции все было не так, это же за милю было видно”. Чужаки считали его очень осведомленным человеком.