Малайский крис (Преступления Серебряного века Том II) - Зотов Михаил (библиотека книг .txt) 📗
Согрело солнце и старого волка. Вылез он из-под куста, облезлый, голодный и злой. Поджал, по привычке, ободранный хвост и, хромая на подбитую ногу, пошел в город.
Шел он навстречу угодливым собакам, глупым баранам и злым обезьянам. Да, он шел навстречу людям.
Нос по ветру у старого волка. И, с каждым шагом, все сильнее пахнет дымом фабрик и ладаном кадильниц, розами теплиц и трупами покойницких, потом рабочих и пачулями уличных кокоток.
С каждым шагом острей запах города.
А в городе, на самой людной, а значит, и самой холодной улице жила женщина. Обыкновенная сказка моя и героиня ее такая же.
Красавица для влюбленных в нее, дурнушка для завистниц. Умница для побежденных и глупышка для победителей.
И потому еще была она обыкновенной, что была продажной. Ведь нет же в мире непродажных женщин. Каждую можно купить, только одну покупают лестью, другую — славой, а третью — деньгами.
И те, что продают себя за деньги, самые умные из них, потому что знают настоящую цену и славе и лести.
Звали ее Магдой. Но эта Магдалина еще не торопилась каяться. И много еще давали ей имен и названий. Один поэт называл ее лилией белой, другой, за золото волос, — солнышком утра.
Паспортист же местного участка не был поэтом и писал: проститутка.
И за стихи и прозу Магда платила улыбкой, беспечной и милой.
Когда над северным городом вставало весеннее утро, Магда просыпалась. Потягивалась под голубым одеялом и привычным жестом брала со столика ручное зеркало.
Из причудливой рамки смотрело на Магду то розовое, то бледное прекрасное лицо и улыбались бархатные глаза. Глаза, уже забывшие слезы ребенка и еще не знающие слез женщины.
Вместе с Магдой просыпался и мистер Рэджи. Он зевал во всю свою широкую пасть и тоже сладко потягивался, выгибая спину и виляя обрубленным хвостом.
Рэджи был бульдог уже не первой молодости, тигровой масти и безобразный до очарования.
Он ходил за своей хозяйкой всюду и каждое утро, высунув кончик языка, с хладнокровием истого англичанина смотрел на Магду, выходящую из ванны, розовую и прелестную, как оживленная Галатея.
В полдень приходил поэт.
Кругленькую фигурку на кривых ножках украшала лысая голова. Черные зубы прятались под рыжими усами и щурились ласково подслеповатые глаза.
Природа любит эти шутки: тонкое, ароматное вино наливать в безобразную бутылку.
Иногда поэт приносил свои стихи, красивые и чистые, как первые ландыши, грациозные, как ядовитая змея.
Чаще беседовал с Магдой, сидя у ее ног на оранжевом шелковом пуфе, смешной и покорный.
Полный тихого любованья и красивой грусти, он все свои речи сводил к тихой, настойчивой просьбе:
— Полюбите меня, Магда. Пусть это будет лишь капризом вашего сердца. Пусть это будет лишь одно мгновение, ведь никто же в этом мире не оценит его моей ценой. Не для себя прошу я, но лишь во имя той красоты счастья, той искры мгновенной, что вспыхнет во мне. Новые, еще нетронутые струны зазвучат на моей бедной лире. Я найду еще неслыханные аккорды, еще не рожденные созвучия. Пусть душа моя сгорит в этом пламени радости, пусть мое завтра будет полным горя и вся жизнь моя пыткой брошенного сердца… О, Магда!.. Это недорогая цена даже и за одну строфу, прекрасную, как вы, моя богиня.
Магда слушала и улыбалась, — потому ли, что ей нравились эти речи, или только потому, что у нее были прелестные жемчужные зубы.
А бедный поэт продолжал:
— Вы, женщины, и страдания — единственные авторы всей красоты в искусстве. Мы все, поэты, артисты, музыканты, ваятели, — только скромные посредники между вами и толпой. Человечеству не суждена еще роскошь иметь Данте без Беатриче, Бетховена — без страдания. Я знаю, Магда, что моя любовь не нужна вам, но ведь в мире только то и прекрасно, что бесполезно. Однажды в жизни нагнитесь, Магда, поднимите на вашей дороге мое сердце, мою любовь, эту глупенькую, скромную фиалку. С милой, шаловливой улыбкой прижмите ее к своим устам, потом пусть ваша нежная рука оборвет ее лепестки и бросит их снова в пыль и грязь этого города, в тоску моего одиночества…
Магда снова улыбалась.
— Я не люблю фиалок, — говорила она, — я люблю только розы, розы, безумные в своей дерзкой красоте, пьяные своим ароматом.
И умолкал поэт, опустив безобразную голову, и молча смотрел на него немигающими глазами умница Рэджи.
Тогда вставала Магда, стройная и тонкая в своем теплом плюшевом халатике, подходила к Рэджи и тихо ласкала его тонкой, точно изваянной из мрамора, рукой.
— Один только Рэджи умеет молчать, — говорила она. — Только он не надоедает мне своей любовью. Взгляните на него, мой поэт, он так же красив, как и вы, но не кокетничает своим умом, не прихорашивается звучными стихами…
Поэт улыбался, брал шляпу и тихо целовал руки своей богини.
— До свиданья, Магда, — говорил он, уходя. — Я вернусь еще. Я не был бы поэтом, если бы не верил в чудо. Я буду и завтра стучаться в двери вашего сердца…
— Оно глухое, мой друг, — отвечала Магда. — Оно не услышит и не скажет вам: entrez! [2]
— О, нет! Я открою эту дверь, но должно быть, не раньше, пока сломаю и свой последний ключ — сострадание…
Поэт уходил.
Тихо, неслышно двигалась из угла в угол фигура задумчивой Магды и, медленно повертывая страшную голову, следил за ней взором угрюмый Рэджи.
Старый волк давно уже стоит на перекрестке двух улиц. Ждет он товарища своего, Федьку-маркера. Ворчит про себя старый волк и косит маленькие злые глазки на безмолвного и неподвижного, как статуя, городового.
Несколько раз уже нарядные обезьяны вынимали изящные портмоне и совали медные монеты в грязную шершавую лапу. И движения доброго сердца были так красивы и непринужденны, и так осторожны, чтобы не запачкать лайку перчаток.
Наконец, приходит Федька-маркер, красивый и нахальный, молодой и опытный.
— Пойдем, — говорит он старому волку, и оба они молча шагают по узкому, полутемному переулку.
Старый волк заглядывает в карие глаза своего спутника.
— Когда же? — спрашивает он.
— Сегодня, — отвечает Федька-маркер.
И в темном, грязном подвале трактира долго шепчутся два волка, старый и молодой, беззубый и зубастый.
Гаснет весенний день. Желтым огнем мерцают сквозь табачный дым трактирные лампы.
Ходит, разбегается по волчьим жилам водка и туманит хищные головы.
А трактирный орган и трещит и хрипит. И плачет визгливо и тянет:
«Последний нонешний денечек…»
А там, за окном, своя жизнь. Труд до изнеможения, роскошь до пресыщения… Тихий свет семейного счастья, пламя разврата. Лампа ученого над старыми книгами… Аккорд симфонии в благоговейной тишине…
Там своя жизнь старого города. И сказкой кажется она, знакомой и чуждой, несбыточной сказкой.
В четвертом часу дня у подъезда дома, где живет Магда, останавливается автомобиль.
Лучом внезапным сверкает золотой позумент на фуражке швейцара, словно ветром сорванной с головы.
Не спеша, поднимается по лестнице банкир. Бесстрастно и холодно гладко выбритое лицо.
Сломя голову, бежит на звонок накрахмаленная камеристка и снова улыбается Магда.
— Здравствуйте, Магда, — говорит банкир. — Я жалел, что ехал к вам в закрытом экипаже. Уже весна, и я рад ее приходу.
— Что вам весна? — смеется Магда.
— Не смейтесь, — говорит банкир, закуривая сигару, — с приходом весны мои акции у вас идут на повышение. Я знаю, скоро вас потянет на юг, под лазурное небо. И я буду вашим спутником.
— А если не потянет?
Банкир не отвечает. Он задумчиво ходит из угла в угол и двигается за ним тонкая струйка синего благовонного дыма.
— Если бы я не был банкиром, я был бы путешественником. Всю свою молодость я шатался по белому свету. Я знаю, где рай земной, и этот рай будет вашим, Магда. Я покажу вам все, что есть в мире прекрасного. Я найду такое солнце, под которым растает ваше ледяное сердце. В Индии у одного магараджи, моего друга, есть дворец под Бенаресом. Вы будете в нем хозяйкой и если не станете моей там, то, значит, нигде и никогда…
