Леди-босс - Истомина Дарья (прочитать книгу .txt) 📗
— Я не помню…
— А я помню. На подъезде к Питеру, в салоне «мерса». Где опять же были только свои. Включая Петра Ивановича… Получается так, что кто-то должен был отсигналить питерским сволочам, что мы уже прибыли, сколько там пробудем и куда двинемся. Гоняться по Питеру за Туманским этой бригаде, которая его грохнула, было никак не с руки… Времени на все про все у них было столько же, сколько у нас, — четыре часа. Может, чего добавишь, Клецов?
— У вас слишком богатое воображение. Не знал я ничего! Не знал! Ну подумаешь, выдал звонок!
— Какой еще звонок? — удивилась я. — Ты про что, Петька?
— Про то, как мы в «Астории» перекусывали, шницеля по-венски сухеньким запивали, а он «мерс» на заправку гонял, — пояснил Михайлыч. — Вот оттуда, с заправки, он и отбарабанил звоночек… Отсигналил, значит!
— Кому?!
— А это ты у него спроси! Я-то у него еще в Питере спрашивал. Только, может, он тебе больше скажет? Все ж таки не чужие. Родные, можно сказать.
— Ну, Клецов! Ну?!
— Баранки гну, — ухмыльнулся он, растягивая похожие на черные оладьи губы. — Так кому угодно и что угодно пришить можно! Уж кто-кто, а вы, мадам, это по себе распрекрасно знаете. И все не так было, как он плетет. Про то, что в Питер поедем, мне сам Туманский еще накануне вечером сказал. Чтобы колеса готовил. Коньячком бар на «мерее» зарядил… И все такое. Я как раз в гараже с «мерсом» возился, когда мобильник Туманского сработал. В бардачке. Ну, я взял. Звонил Кен, из Москвы. Спрашивал, как у Туманского со здоровьем. Заботился… Ну, я ему про Питер и ляпнул. Что собираемся. Он попросил, чтобы я, как туда приедем, сразу же на какой-то аптечный склад позвонил, что, мол, получат по мозгам, потому что задерживают отправку фур на Москву с этим… для диабетиков… инсулином… Тимур Хакимович чужой, что ли? Я и позвонил… Там… Какая-то женщина ответила. Спросила, сколько в городе будем, какие-то бумаги, документацию просила в Москву прихватить. Спрашивала, где будем, чтобы их передать. Ну, я насчет Охты и сказал… Все! Всего-то!
— Похоже на правду, а? — с надеждой обернулась я к Чичерюкину.
Он беззвучно смеялся:
— Слишком.
— Не поняла.
— Я этот номерок, который из него в Питере вытряс, проверил. С чего и торчал там столько. Нету по тому телефону никакого аптечного склада. И не было. В раздевалке он стоит, в гардеробе, словом, в предбаннике одного гадюшника, пивнуха такая, с креветками, на Литейном проспекте. И трубку там снимают кому не лень, кто поблизости, от уборщицы до любого из поддавал. Называется «Адмиральская каюта»: Только адмиралы туда вряд ли заходят. Все больше шпана… Ты его лучше спроси, с чего он на меня полез?
— Ха, — ощерился Клецов, — полезешь тут! Он же сдвинулся, Лизка! Не видишь? Расписывать стал, как меня тут метелить будут. С допросными процедурами. Орал: «Говори!» А что говорить-то, когда у него лапы — быку башку отвинтят? Дурак старый…
— Это кто старый? — встрепенулся Михайлыч.
— О господи! Да идите вы все! — У меня дыхание перехватило от нелепости происходящего. Вчера пивко под воблу вместе кушали, в свободное от службы время на спор из своих «Макаровых» бутылки пустые расстреливали и гирю толкали, сегодня — грызут друг дружку, как псы подзаборные.
Я вышла из конюшни. В гараже было включено освещение, и я заглянула туда. Выпендрежная алого цвета «альфа-ромео» Нины Викентьевны стояла у стены, накрытая брезентовым чехлом. На брезенте уже накопилась пыль: с того дня, как она с собой покончила, в машину никто не садился. Я как-то намекнула Сим-Симу, что можно бы тачку продать, но он словно и не услышал.
Охранный джип черной глыбой отдыхал на яме, тяжелый, как броневик.
. На темно-синем лаке «мерса» играли блики от ламп: его недавно полировали. Сквозь темные тонированные стекла просвечивала светло-серая кожа сидений.
Сим-Сим иногда сменял Петьку и садился за баранку сам — погонять он любил. Но обычно сидел не позади, как положено персоне Ви-Ай-Пи, а демократично, рядом с водилой. Я открыла дверцу и уселась в это самое кресло.
Больно стиснуло сердце — в салоне еще, хотя и слабо, ощущался запах Туманского: он прокурил все тут медово-горьким голландским трубочным табаком, проливал армянский коньячок из бара — всякие метаксы, даже подлинные, он не признавал Пахло еще старомодным парфюмом «Драккар», дешевеньким, но он к нему привык, а привычек он менять не любил. Даже брился опасной бритвой «пума», золингеновской, конечно, со сточенным клинком, которую когда-то купил в комиссионке на первые заработки. Я нажала на кнопку бардачка Внутри лежали его перчатки из тонкой кожи. Несмотря на то что он был громаден, руки у него были аристократические — с длинными тонкими пальцами. Я стала выкидывать из бардачка все, что там было: старый кисет с табаком, две «рабочих» трубки в чехольчиках, аудиокассеты с Высоцким и Окуджавой, в поездках он слушал только их, пакет с бумажными носовыми платками, мобильник, тот самый, который поминал Клецов. Батарейки телефона уже сели, и белый экранчик был похож на бельмо…
Я старалась ни о чем не думать. Мне казалось, что, если я буду долго о нем думать и ждать его, гулко простучат шаги по бетонке гаража, он рванет дверцу и рявкнет:
— Положи все на место, Лизавета! Опять свой нос не туда суешь? Ну нет там никаких гондонов для других баб! И баб — тоже нету! Окромя вас, мадам!
Шаги, конечно, прозвучали. Чичерюкин вошел в гараж, пригляделся:
— Ага, вот ты где!
Влез в салон и сел сзади. Посопел сердито:
— Ну теперь до тебя доходит, или как?
— Бред какой-то, — сказала я. — Кто-то кому-то звонил… Аптека эта при чем? Клецова поуродовали… Ну если считаете, что он как-то в этом деле замешан, отдали бы его сыскарям. Зачем гестапо на дому устраивать?
— Так ведь своя крыса завелась, домашняя, мне ее и давить. Домашними средствами. Его, крысюка этого, голыми руками не возьмешь. Он любую зацепочку отстрижет и разъяснит по всем законам логики. Умный слишком. А главное, склизкий, Лизавета! Я так думаю, что там такая цепочка закручена была, что убери одно звено — и все посыпется. И я так понимаю, что некоторые уже и убраны — связники, исполнители, посредники…
— Вы про что?
— Не будь полной дурочкой. — Михайлыч закурил. — Иначе он и тебя «сделает». Вежливо так, знаешь, со своей улыбочкой! Это все Кена работа. Во всяком случае, его проект. У тебя в голове хоть что-то осталось? Или сплошной сквозняк? Ну что молчишь?
— Да бросьте вы! — не сдавалась я. — Дали вам по мозгам, вот вы виноватых и ищете! Вас послушать, так выходит, что Кен Петьке платил.
— А зачем платить? — вздохнул Михайлыч. — Петька и так на все готов. Бескорыстно. И ты мне тут горбушки не лепи, Лизавета Юрьевна! Он в тебя до сих пор втюренный! И ты это распрекрасно знаешь… И нравилось тебе все это — в койку с Семенычем, а на нервах Клецовых, как на мандолине, играть… Эх, бабы! Предупреждал я Семеныча, просил даже поосторожнее быть с этим кобельком. А он только зубы скалил, нравилось ему, что у него твой Ромео — в холуях. Лизавета, мол, не против… И ты, мол, не возникай! Веселился. А может, ему просто приятно было, что он от мужичка почти в два раза моложе тебя отсек?
Я молчала. Пакостно мне было. Горько. Заигралась девушка. И чего уж теперь-то хитрить перед самой собой. Был Сим-Сим. Но где-то рядом вращался и Петро. Первый, кто распечатал мой конверт. А такое не забывается. Такое — на всю жизнь. Что-то такое там, в утробах, все равно все помнит. Иначе бы он мне не снился. До сих пор. Хотя и редко. Я этих снов боялась.
— Если вы каждого, кто ко мне клеился, на конюшню потащите, вам филиал Лубянки тут открывать придется. Глупость все это, — сказала я. — Дайте ему расчет — и в три шеи!
— Это что? Всерьез? — вскинул на меня глаза Михайлыч.
— Очень.
. — Извини, конечно, но где у тебя такое решение возникло? В голове все-таки или в той плюшке, которая промеж ног?
— Хамите, Кузьма Михайлыч!
Я хотела вылезти из «мерса», но он цепко ухватил меня за плечо:
