Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза (сборник) - Арсеньева Елена (смотреть онлайн бесплатно книга txt) 📗
— А что я скажу, почему не… — продолжал заикаться в трубку Столетов. — А, понятно, не прохо… да, понятно. А он, а… Да, понятно. Да, хорошо.
Директор музея убрал мобильный в карман и посмотрел на Алёну:
— Вас к телефону просят.
— К какому еще телефону? — изумилась писательница, вытаскивая из сумочки свой сотовый. Никаких неотвеченных вызовов на дисплее обозначено не было.
— К нам сюда мобильные звонки иногда не проходят, особенно если из верхней части города звонят, — пояснил Столетов.
Алёна извинилась перед Алексом и шагнула было к двери, как вдруг сообразила:
— Стойте-ка! А кто меня спрашивал? И как здесь нашел?
— Ну я же не сам говорил по телефону, — пожал плечами Столетов. — Мне передали, что просят позвать переводчицу туриста, который сейчас в музее. Я вам сказал, вы же переводчица. Телефон в комнате хранителей, сразу, как выйдете из зала, — налево.
Ну, если просят переводчицу, значит, только Катя может звонить, догадалась Алёна. Что ж там такое срочное случилось, что понадобилось ее здесь разыскивать? Видимо, правду говорит Столетов, звонки на мобильный не проходят — такое бывает.
— Алекс, я сейчас вернусь, наверное, это Катя, — сказала она по-французски. — Что-то срочное, вероятно… две минуты, хорошо?
Немец рассеянно кивнул, разглядывая фотографии — переводя взгляд с одной Лизы на другую.
Алёна выскочила из зала и огляделась. Ну и где тут комната хранителей? Налево, сказал директор. Левая рука — та, где часы. Алёна, если правду сказать, с понятием право-лево путалась до смешного. Чтобы не уподобляться герою истории про сено-солому, она различала руки и стороны по часам и обручальному кольцу, а потом, когда кольцо исчезло из ее жизни, ориентировалась только на часы. Конечно, неудобно, но что делать, если колец она не любит? Разве что браслет завести… А почему бы и нет? С чего она взяла вообще, что браслеты — не ее стиль и не идут ей?
Однако что-то ее заклинило на браслетах… Думая о них, Алёна постучала в дверь и вошла. Комната была узкая и длинная, как пенал. В конце, у окна, стояли два стола. Здесь тоже сильно пахло сиренью, потому что на одном из столов стояла большая ваза с букетом. За столом сидел какой-то мужчина. Солнце било Алёне в глаза, и она видела только темный силуэт.
— Извините, — сказала она, удивляясь, что хранителем музея работает мужчина. Хотя, с другой стороны, если здесь мужчина директор, почему не быть и мужчине-хранителю? — Извините, меня тут к телефону вашему позвали…
И озадаченно примолкла, увидев, что трубка лежит на аппарате. Неужели Катя уже отсоединилась?
— Проходите, Елена Дмитриевна, — сказал мужчина, вставая со стула. — Проходите, мне нужно с вами поговорить.
Алёна замерла, уставившись на него.
— Вижу, вы меня узнали, — проговорил он с усмешкой. — Или все еще не верите своим глазам? Тогда вам, наверное, лучше снять очки. Нет, правда, зачем они вам? Только зрение портить!
Алёна растерянно потянула с носа очки. За спиной послышался звук открываемой двери, и словно холодом повеяло оттуда… Алёна обернулась — в проеме стояла Рая Абрамова. Отчего-то вдруг вспомнилось, как Варенуха и Гелла «обложили» бухгалтера театра «Варьете» Римского в его кабинете в одну страшную полночь…
— Я тебя по сумке узнала! — с торжеством сообщила Рая. — Тебя Нина Ивановна как-то спрашивала, где ты такую сумку оторвала, а ты сказала, что в Париже и что тут ни у кого такой нет. Что ж ты вся замаскировалась, как Штирлиц, а сумку старую оставила? Вот и прокололась!
И Рая захохотала, чрезвычайно собою довольная.
Смотреть на нее было противно, а потому Алёна, скрипнув зубами, отбросила сумку-предательницу (надо же, ей ведь и в голову не пришло ридикюльчик заменить, а ведь их в ее доме — не перечесть!) за спину и повернулась к мужчине, который с любопытством наблюдал эту дамскую мизансцену. Перед Алёной стоял тот самый молодой человек, который два дня назад усаживал в серый «Ниссан» Катю и Таню.
Да, тот самый, черноглазый…
Она ждала час и два, ждала каждую минуту, сотрясаясь в ознобе, который никак не могла унять. То ли мерзла, то ли от страха дрожала. Зачем, зачем она от фрау Эммы пошла сюда?! Надо было бежать со всех ног, словно дикий зверь, который сорвался с привязи. Так нет же, потащилась за обрывком веревки, который так долго сдавливал ей шею! Ради Петруся вернулась, а он…
А он все не шел. Ну что ж, Лиза видела его лицо, видела его глаза, когда Баскаков бросился к ней, принялся обнимать, впился в ее губы, целовал, бормоча:
— Лиза, ну наконец-то! Я думал, ты погибла! Товарищи, простите, это моя… Ну, словом, любовь у нас! Разлучила война, я думал, все, потерял ее, а тут… Лиза!
Фальшивка, фальшивка! Как же она успела возненавидеть эту фальшивку за то недолгое время, что была знакома с Баскаковым! Как же возненавидела его умение видеть мир таким, как ему хочется, а не таким, какой он на самом деле! Тошнота подкатила к горлу. Как-то раз во время вот такого же припадка ненависти к нему она убежала из лесного дома буквально в чем была. И сейчас готова была точно так же, очертя голову, кинуться невесть куда, но к двери не прорваться — Баскаков надежно загораживал дорогу. Она даже сказать ничего не смогла: один только раз взглянула на Петруся, увидела его глаза — и вырвалась из рук Баскакова, оттолкнула его, кинулась в свою комнату, оставив позади мертвое молчание.
Потом, не слишком скоро, раздалось гудение голосов, но Лиза была почти уверена, что говорят не о ней — говорят о каких-то своих партизанско-подпольных делах, к которым она не имела отношения. И не желала иметь! Она лежала на кровати — сначала поверх покрывала, потом, начав замерзать, стащила платье и перебралась под одеяло, подоткнула его со всех сторон, сжалась в комок, но продолжала трястись от злости, от страха, от сердечной боли. От ненависти к себе: почему опять не вылезла в окно и не убежала вон?! Решила оправдаться перед Петрусем? Очень нужны ему ее оправдания! Но разве она в чем-то перед ним виновата? И все же чувствовала себя виновной, несмотря ни на что. Виновной и несчастной из-за того, что Петрусь не приходил, чтобы спросить с нее оправдания…
За одно можно было благодарить судьбу: Баскаков тоже не приходил. То ли дошло до него что-то, то ли, и это вернее, был слишком увлечен, обсуждая со стариком новые планы того, как поджечь землю под ногами проклятых оккупантов. Человеческими телами и судьбами, само собой!
Бледный свет назойливо пробивался из окна к глазам Лизы. Значит, уже около четырех утра: начало рассветать. Наверное, Петрусь уже не придет. Можно было бы уйти теперь, но до шести утра комендантский час. Часик подремать, потом собраться потихоньку — и все, больше ее здесь не увидят. Черт с ними, с деньгами, вещами, авось и без них она как-нибудь обойдется, не пропадет!
И тут Лиза вспомнила, что забыла саквояж в той комнате. А в саквояже документы! Да провались оно все пропадом…
Она всхлипнула от злости на себя и на судьбу, которая все время подставляла ей ножку, как вдруг какая-то тень мелькнула перед ее крепко зажмуренными глазами. И в то же время рука — его рука! — коснулась ее плеча. Не открывая глаз, она узнала его и вся рванулась навстречу, вся раскрылась его рукам и губам.
— Мне хочется убить его, — сказал Петрусь некоторое время спустя, когда они лежали, утомленные любовью и пресыщенные счастьем, которое рухнуло на них так внезапно и так болезненно. — Я даже не пойму, отчего сильнее ненавижу его: оттого, что ты любила его, или оттого, что он олицетворяет собой весь прошлый советский мир, который разрушал и уничтожал все, что я привык любить, за что молился и чем жил.
— Я не любила его! — возмутилась Лиза. Впрочем, не слишком сильно, потому что наконец-то выпала ей возможность оправдаться. — Я его ненавидела. Я убежала от него в одном купальнике.
— В чем?! — от изумления он приподнялся на локте.
— В купальнике, — мрачно усмехнувшись, повторила Лиза. — Помнишь, когда ты вывернул вещи из саквояжа, оттуда выпал мой мокрый купальник, черный такой? Ты еще на него очень удивленно глядел?
