Допрос безутешной вдовы - Каминаси Кунио (читать книги без TXT) 📗
– Не в бурьян, Ганин, а на диван! И побыстрее – нам вставать через четыре часа! – приказал я, вытолкал его из кухни в гостиную, после чего с не слишком чистыми к концу очередного утомительного рабочего дня телом и совестью пополз в нагретую добряком Ганиным ванную.
Глава 11
Заснуть, однако, несмотря на страшную усталость и на идеальные домашние условия, мне так толком и не удалось. Не в пример моему престарелому храпуну-полковнику Дзюнко под боком никаких лишних звуков, кроме сладенького, едва уловимого невооруженным ухом посапывания, не издавала. Просто лежала уткнувшись своим точеным носиком в жесткую подушку, шершавую от наполнявшей ее гречневой шелухи. С тех пор как мы с ней одновременно с покупкой дома завели широкую, человеческую кровать и бросили эту дурацкую японскую традицию храпеть-сопеть на полу, на жиденьких матрасах-футонах, которыми до сегодняшнего дня якобы в благотворных ортопедических целях пользуются миллионы моих соотечественников, Дзюнко неожиданно выработала стойкую привычку спать на животе, что довольно быстро стало меня раздражать. За первые годы нашей «напольно-половой» жизни в бесконечных казенных и съемных квартирах я привык к тому, что даже в темноте в случае душевной необходимости всегда могу видеть ее лицо; и действительно, на футоне она почти всегда лежала на спине, в худшем случае – на боку, повернувшись ко мне своей тонкой кошачьей спинкой. Но как только мы перебрались на возвышенное в физическом смысле семейное ложе, ей без каких-либо объективных предпосылок, причин и поводов понравилось засыпать лежа на животе – для нее, видите ли, постельный матрас мягче, чем футон, и эта ее новая привычка мне сразу пришлась не по душе – иными словам, нарушила мое ночное душевное равновесие раз и навсегда.
Любой здравомыслящий циник немедленно отнес бы эту мою метаморфозу к сдвигу по фазе и порекомендовал посетить ближайшего психиатра, но раз я никого, даже циничного Ганина, в появившиеся вдруг проблемы посвящать не рискнул, то, соответственно, с этим моим психозом я и по сей день остаюсь один на один. И вот уже столько лет мне еженощно становится жутко неуютно, когда я вижу справа от себя только ее пушистый затылок. Мне постоянно кажется, что, если вдруг ее сейчас потрясти за перерезанное тонкой белой бретелькой легкомысленной ночной маечки плечо и разбудить, она повернет ко мне совсем не то лицо, к которому я привык, которое знакомо мне в дневном свете. Какое именно, чье это будет лицо, до сегодняшней ночи я не представлял – знал только, что это будет не моя Дзюнко, а кто-то другой, то бишь другая. Сегодня же мои многолетние кошмары приняли наконец-то вполне конкретные очертания: стоило мне на мгновение окунуться во влажную тьму тяжелой дремоты, как из-под взбитой дзюнковской челки на меня начинали поочередно смотреть испепеляющие глаза Ирины Катаямы и Наташи Китадзимы. Очнувшись в миллионный раз от этого бесконечного ужаса, причудливо извивавшегося в моем сознании ленивой лентой Мебиуса, я попытался судорожно найти хоть какое-нибудь объяснение тому, что эти конкретные лица конкретных красавиц ждали своего часа в глубинах моего озабоченного подсознания так много лет. Как раз озарение, высветившее сей позорный факт, а не сама подмена законной жены игривыми японскими россиянками не давало мне спать. И страшно было опять же не от того, что пускай и в секундном эротическом сне, но я все-таки видел рядом с собой вместо многолетней подруги серой провинциальной жизни находящихся в соблазнительном горизонтальном положении роскошных иностранок, а оттого, что они материализовались только сейчас – как будто последние двадцать лет я только и делал, что ждал именно их, а не кого-нибудь другого. Оказывается, именно это – точнее, эти – мне и были нужны все эти годы, раз, повидав на своем веку немало особей противоположного, или, как любит острить Ганин, «противоположенного», пола, я так и не сумел до нынешней ночи сгенерировать в своем больном воображении точный образ своей прекрасной ночной соседки.
Я вяло доворочался до половины седьмого, когда на тумбочке Дзюнко жалобно запищал будильник и она, подняв над подушкой голову, сначала уделила ему секунду внимания, а затем нехотя повернулась ко мне, развеяв мои навязчивые ночные фантасмагории на страшную готическую тему карнавальной смены ложного лица на истинное. Она посмотрела на меня своим «традиционно-истинным» сонным взглядом, так что я окончательно подавил в себе предательскую тошноту ночного ужаса и почувствовал внезапный высокий прилив усыпляющей волны, но спать было уже поздно.
– Детей не разбудишь? – зевнула мне в ухо Дзюнко. – А я пока завтрак приготовлю…
– Давай наоборот, – предложил я, попытавшись избежать инквизиционной процедуры, в которую обычно превращается процесс будничной побудки наших отпрысков.
– Хитрый какой… – вновь сквозь зевоту выдавила она, – вечно у нас папа хороший, а мама на сдачу!…
Констатация давно известного всем членам нашей семьи отрадного для меня факта окончательно меня отрезвила, заставив в очередной раз поверить в то, что, как спел бы один из любимых ганинских поэтов, «всё как всегда, всё по местам». Я пополз вниз будить горячего поклонника поющих стихотворцев, но на диване в гостиной его не обнаружил, зато унюхал из кухонного отсека аромат свежесваренного кофе. Ганин, бурча себе под нос какую-то древнюю советскую песенку про упорно не желающую просыпаться и радоваться призывному зову фабричного гудка кудрявую подругу, с ножом в руке колдовал над разделочной доской, на которой возвышались горки порубленных сэнсэем-кулинаром розовых сосисок и ядовито-зеленой итальянской петрушки.
– Давно встал, Ганин? – поинтересовался я в предвкушении очередного ганинского кулинарного шедевра.
– Привет, Такуя… – грустно протянул он. – Я и не ложился, можно сказать…
– Чего так?
– Да, знаешь, как-то все про Наташу эту думал-думал, а там уже и светать стало. – Ганин вывалил в шкварчащую беконными полосками сковородку сосиски.
– Про Наташу… – буркнул я. – Тебе Саша твоя покажет Наташу! Про Наташу он думал!…
– Да ладно!… – отрезал он. – Иди чисть зубы и выводи народ к столу!
Дзюнко пинками и тычками прогнала сквозь туалет и ванну перманентно сомнамбулических по утрам Морио с Норико, которые пустыми глазами нынешнего «нинтендовско-сотового» поколения, облившегося «пепси» и объевшегося «биг-маков», осмотрели с пеленок знакомого им Ганина и, не соизволив хотя бы поздороваться с ним, синхронно плюхнулись за стол, на котором доморощенный повар уже расставлял тарелки с нехитрым европейским завтраком в упрощенном российском варианте.
В начале восьмого мы с Ганиным – два безнадежных романтика, прозаично накачавшиеся спасительного кофе, забрались в его остывший за ночь и покрытый хрустальной росой «галант» и двинулись прочь из благословенного, экологически чистого Айно-сато в сторону большого, чадящего выхлопными газами города. Я попросил его проехать мимо дома Китадзим, чтобы, если вдруг новоиспеченная вдова уже соизволила продрать прекрасные очи, предложить подвезти ее в управление для беседы с майором Йосидой. Но у профессорского жилища нас ждал сюрприз: прямо перед нами к нему подъехала и припарковалась белая «субару» с красно-зеленым логотипом, из которой упруго выпрыгнул на асфальт моложавый джентльмен приблизительно наших с Ганиным лет в дорогом черном двубортном костюме. Он нагнулся внутрь салона, блеснув на неярком пока солнце окольцованным в золоченый «Ситизен» запястьем, выудил из машины черный кожаный «дипломат» и твердым офицерским шагом двинулся к нужному нам дому.
– Риелтор?… – удивленно протянул Ганин, ознакомившись с надписью под логотипом на машине. – Такую рань!…
– Ей в управление ехать, – объяснил я непонятливому Ганину. – Вот и заказала визит на полвосьмого… Чтобы к нам не опаздывать…
– Какой визит? Ты чего, знал, что ли, про это? – промычал ошеломленный Ганин.
