На свободное место - Адамов Аркадий Григорьевич (лучшие книги без регистрации .txt) 📗
— Ну, так, значит, — на миг задумывается Олег. — С кого бы это начать, чтобы никого не обидеть, вот вопрос вопросов, — и весело добавляет: — Это, знаете, как одного спросили…
— Со Степана начните, например, — обрываю я его.
— Со Степика? А чего с него начинать? — нисколько не обидевшись, охотно подхватывает Олег. — Он уже не под рукой. Все. Ушел. Они теперь когда позовут, то, конечно, хорошо посидим, богато, душевно. Но редко. А я говорю, лучше часто, но немного. А они много, но редко. Вот такая у меня с ними неблагоприятная ситуация возникла. Я говорю…
— С кем «с ними»?
— А Степик и Иван Гаврилов, не знаете? Слесарем у нас работал в доме. Вот душевный тоже человек, если бы вы знали. Поискать, ей-богу, поискать. Я говорю, в Греции и то такого не найдешь. А уж мастер… — Олег всплескивает руками. — Истинно тульский умелец. Запросто блоху подкует, а не то что там кран новый поставить или, допустим, бачок. Он, я говорю, артист, а не поденщик, в нем искра…
— Вы и с ним советовались, подавать в суд или нет?
— Ну, зачем? Просто рассказывал. Что, мол, Инке остается, а что мне отходит, по справедливости если. Так, значит, и беседовали. Я им картинку за картинкой описывал, — умиленно говорит Олег. — И слушали, представьте. В людях тяга к красоте живет.
— Неужели вы все отцовские картины помните?
— А как же? Все до одной. Вот, знаете, закрою глаза и стены с картинами вижу, где какая висит и в кабинете, и в столовой. И душа, я вам скажу, радуется. Как с родными людьми повидаешься, с любимыми, — Олег вздыхает. — Картины я ужасно люблю, признаюсь вам. С детства люблю. Сколько себя помню. Я говорю, если бы отец разрешил мне по этой линии идти, может, и вышло бы что. Но он — нет. Медицина, мол, и все. А медицина это мне — тьфу! Чтоб даже и не снилась. Но против отца пойти не посмел. Это все равно, как один…
И, снова оживившись, рассказывает пошлый анекдотик.
— Ну, а зачем вы с этими друзьями на отцовскую дачу ездили? — спрашиваю я.
— Да ведь это когда было! — беспечно восклицает Олег и в который раз уже поправляет съезжающие с носа очки. — Это, считайте, год назад было. И у нас зимой там вообще никто не живет. Ну, посидели часок, другой. Выпили на свежем воздухе, побеседовали душевно. Я, знаете, очень люблю беседовать, когда выпью, но только откровенно так, от души.
Да, этот жалкий алкаш мог быть дополнительным источником информации для шайки, сам того, конечно, не ведая. А уж они ее искали всюду вокруг. И к краже Олег никакого отношения не имеет, это ясно. Он, кажется, и не знает ничего о ней, иначе бы хоть спросил что-то. Он ведь в отцовский дом давно не показывается, с момента, как выгнал его Виктор Арсентьевич.
— Вы Инну давно последний раз видели?
— Да вот после суда ни разу. Откровенно говоря, стыдно. Я Галке этого суда никогда не прощу, умирать буду… — На глазах у него наворачиваются слезы. — Ведь на какой позор меня выставила. А главное, я говорю, самому себе в душу наплевал. Как можно, а?
Олег сокрушенно вздыхает и смотрит куда-то в сторону, сгорбившись и по-стариковски сложив на коленях руки.
И снова становится его жалко.
С этим чувством я его и отпускаю, подписав пропуск.
— Жену подождете? — спрашиваю я, прежде чем проставить время ухода.
— А! — машет он рукой и, сутулясь, выходит из кабинета.
Я звоню Кузьмичу.
— Заходи, — коротко говорит он.
— Дамочка еще у вас?
— Выгнал.
— Не может быть! — невольно вырывается у меня.
Я же знаю, каким галантным бывает Кузьмич с женщинами, подчеркнуто галантным, даже с теми из них, которые совершили самое мерзкое преступление и полны злобы, дерзят, ругаются порой так бесстыдно, что от мужчины никогда такого не услышишь. Но в любом случае Кузьмич остается невозмутим и неизменно корректен, этому он научил и нас. Видеть в любой женщине прежде всего женщину, которая требует уважения и защиты. Это благородное чувство заложено в нас самой природой, некоей биологической необходимостью. Такое уважительное отношение к любой, повторяю, женщине, во-первых, не дает нам самим распускаться, потерять важные нравственные ориентиры, а во-вторых, это часто действует и на саму женщину, напоминает ей, даже требует от нее адекватного нашему отношению поведения. И я наблюдал, как порой самая, казалось бы, опустившаяся пьяница и воровка вдруг постепенно приходит в себя после безобразной истерики, слез и ругани и непроизвольно начинает с робким кокетством вдруг одергивать юбку, поправлять волосы и улыбаться. И это уже победа, немалая победа над пороком.
Да, на нашей необычной и тонкой работе можно, конечно, огрубеть. Но и Вырасти тоже можно. Нигде, мне кажется, нельзя пройти такую школу нравственного воспитания, как у вас, и стать такой цельной и чистой натурой, как, например, наш Кузьмич. Он этого не слышит, а то бы вполне искренне пожал плечами. И вот — чтобы Кузьмич выгнал женщину из кабинета! Такое у меня не укладывается в голове.
— Ну, прямо так не выгнал, конечно, — хмуро отвечает он на мой вопрос.
— Это слово больше выражает желание, чем поступок, — Кузьмич усмехается. — Видал, как начал выражаться, на тебя глядя?
— Ничего интересного она не сообщила? — спрашиваю я, пропуская мимо ушей его последнее замечание.
— И не могла, — пожимает плечами Кузьмич. — Ничего по делу не знает. И лютым зверем живет. Все кругом враги и гады. Мужа кроет, сестру его, даже покойного академика не забыла. Ну, и на работе все кругом тоже враги и гады. И, между прочим, воры. Все буквально. И ее, бедную, со света сживают. Тьфу! Это, я тебе скажу, редкий случай. Злость прямо в крови разлита и уйдет из нее только вместе с кровью, точно тебе говорю. Одним словом, я ее выпроводил. Что у тебя?
— Подтвердил, что знает обоих, дружат, что рассказывал им о квартире отца, что на даче с ними прошлой зимой был, выпивали там. Но к краже, как мы и предполагали, никакого отношения не имеет. Да и главная информация к ним, видимо, от Гвимара Ивановича пришла.
— А сам что из себя представляет?
— Неглупый, добрый, слабый человек. Спился и последние волевые качества потерял. Честно говоря, жалко его.
— Помочь нельзя?
— Трудно, — вздыхаю я. — Тем более при такой жене. Да и сам он на себя рукой махнул, вот что. Молодой парень…
— Сколько ему?
— Двадцать шесть всего.
— Ну, ну. Может, его лечиться послать?
— Сначала подготовить надо. Чтобы сам захотел. — И вдруг я вспоминаю: — Он очень живопись любит. А отец непременно хотел медика из него сделать. Знаю я такие штучки. Ну, парень слабый, уступил и сломался. Одна тоска у него на душе, и все из рук валится.
— М-да… Надо парня лечить и на новые рельсы ставить, — подытоживает Кузьмич. Выбери время, съезди в институт к нему. Там же медики, должны понять. В партбюро зайди. В память отца пусть помогут. Нельзя же так.
На тумбочке звонит один из телефонов, вернее басовито шуршит: Кузьмич во всех своих аппаратах почти снял звук, чтобы не раздражал внезапный резкий звонок. Сейчас он берет одну из трубок.
— Цветков… А, это ты… Хорошо, жду… Он у меня как раз… Ладно.
Кузьмич вешает трубку и сообщает:
— Денисов. С вокзала звонит. Едет сюда. Новости какие-то есть. Просил тебя тоже его дождаться. Да, вот еще что, — добавляет он. — Поступил материал из Южноморска. Давай-ка пока им займемся.
Он поднимается, подходит к сейфу и с усилием оттягивает тяжелую дверцу, в которую, как всегда, вставлена связка ключей. Из сейфа Кузьмич вынимает толстую папку и возвращается к столу. Усевшись и надев очки, он начинает перебирать бесчисленные бумаги.
— Вот, — он достает несколько сколотых листков с обычным строгим грифом. — Ответ на наш запрос. Так… Ну, во-первых, никакого Льва Игнатьевича они вообще не нашли. То ли имя вымышленное, то ли в поле зрения к ним не попадал. Скорей, пожалуй, первое. Как считаешь?
— То ли искали плохо, — сердито говорю я.
— И это возможно, — соглашается Кузьмич. — Кстати, мы им на всякий случай фото Павла Алексеевича пошлем, после того как ты с ним встретишься. Он тебе сегодня должен звонить, так, что ли?
