Следствием установлено (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич (читаем книги бесплатно .TXT) 📗
Князю повернуло на шестьдесят шестое лето, и по его подсчетам он по воле Творца уже на пяток лет прожил больше отца, успев познать в полной мере и радость воинских побед, и горечь изгойства, шероховатые, занозистые стороны дружбы и медоточивость коварства. А потому, пережив в свои зрелые годы шестерых, а то и семерых великих князей, в том числе совсем недавно Юрия Суздальского, своего единственного друга и союзника, и достигнув, наконец, черниговского стола, мечтал уже не о полях брани и воинской славе, а о спокойствии и тихой семейной жизни с супругой Марией и младшими сыновьями. Святослав давно понял, что жизнь человеческая так коротка, что в погоне за воинскими подвигами и личной славой она сгорает очень быстро и незаметно, словно это была не жизнь, а всего лишь лучина, которой пользуются смерды для освещения своего убогого жилища. И любая слава тут же развеивается и улетучивается как дым этой лучины. Вот была — и нет… Да и о какой славе можно слово молвить, когда князья русские не с ворогом ратоборствуют не на жизнь, а на смерть за землю Русскую в поисках этой самой славы, а друг с другом, словно пораженные умственным недугом! Зато сыновья — это иная суть, это продолжение жизни, а потому надо думать о них. В них, возможно, всё то, что настоящей славой зовётся. Со старшим, Олегом, ясно — он занял уже курский стол, который несколько лет был и его, Святослава, столом. Олег — молодой орёл, вставший на крыло; и теперь только от него самого будет зависеть, как удастся ему высоко парить… А потому думки черниговского князя были о младших: о семилетнем Игоре, названном так в честь его покойного брата Игоря Ольговича, убиенного киевской чернью, и пятилетнем Всеволоде, получившем своё княжеское имя в честь другого брата — Всеволода Ольговича, великого киевского князя.
Июльский день обещал быть не только ясным и теплым, что было бы хорошо, но и знойным до изнеможения, чего никто не желал, да и избежать не мог. Поэтому все живое искало хоть какой-то тени, относительной прохлады, укромного местечка, отдушины от знойного пекла. Даже ко многому привычные бродячие городские псы, не упускавшие случай до хрипоты в голосе облаять чужака, и те, словно лисы, попрятались по норам и примолкли, скованные жарой и дремотой. Солнечные лучи, причудливо ломаясь в цветных узорах стрельчатых окон, разноцветными пятнами падали на пол и стены, создавая волшебный полумрак. Подобный тому, какой бывает только в лесу, когда солнечный свет пробивается сквозь кроны деревьев, становясь, в конце концов, радужным, искристым, изумрудно-золотистым, волшебно-неземным. Впрочем, света в княжеской опочивальне было достаточно, чтобы князь мог без труда разбирать заметно потёртые от частого употребления буквицы текста или же красочные рисунки, делавшими «Изборник» ещё притягательнее.
Однако город и детинец полнились жизнью. Время от времени через оконные проемы доносились приглушенные расстоянием и толстым стеклом окон голоса. Со стороны посада долетали отголоски работы кузнецов, привыкших к нестерпимой жаре и ковавших кому меч булатный для рати, а кому и сошник к сохе в поле орати1. А то нет-нет да и раздастся щебетанье птиц, укрывшихся в тени листвы ближайших деревьев. Домашняя же челядь, зная, что князь в эти часы любит тишину и покой, обходила княжескую опочивальню стороной, стараясь даже легким шумом не нарушить его уединения.
«Это же надо, — задержался Святослав взглядом слегка прищуренных глаз на рисунке-миниатюре семьи Святослава Ярославича, — как живые. А вот и мой покойный батюшка… — отыскал он на миниатюре родителя, — тогда еще отрок. Сколько не смотрю, а налюбоваться всё никак не могу. Лепо! Зело лепо!»2.
Рисунок был, скажем прямо, не ахти какой. Рассмотреть на нём лиц, кроме разве что самого князя и княгини, а тем более признать кого-либо, было трудно — так были они схожи. Но притягивала сочность ярких красок и иконность композиции. На переднем плане в полный рост был изображен Святослав Ярославич в праздничном княжеском одеянии, в том числе в корзно3 небесно-голубых оттенков и бархатной шапочке, отороченной мехом соболя, с книгой в руках. Одесно4 от него княгиня Ода — в алом парчовом платье с длинными широкими рукавами и светлом плате1, при-держивавшая десницей перед собой за плечи малое чадо Ярослава, достававшего ей маковкой своей главы лишь до пояса. На втором плане, позади князя и княгини располагались княжичи: Глеб, Олег, Давыд и Роман — все молоды и безбороды, в одинаковых высоких синего бархата шапках и цвета спелой вишни епанчицах2 с меховыми воротниками. Но кто был кто из них на рисунке — не определить. Однако иконописец, писавший эту миниатюру, нашел выход, указав имена княжичей золотыми буквицами поверх рисунка.
«Лепо!» — ещё раз мысленно оценил черниговский князь миниатюру Изборника и тут же не преминул отметить, что «тихоня Давыд» даже на рисунке «сумел» спрятать лик свой от обозрения: его лицо полностью загораживала голова княгини.
Святославу Ольговичу самому хотелось создать что-то подобное тому, что удалось его деду, но дальше составления погодичного списка да переписи уже готовых текстов дело не шло. То одно, то другое, вклиниваясь в благие намерения князя, мешало это сделать. Впрочем, он не терял надежды, что со временем задумку свою исполнит: «Дед, вон, смог, а я чем хуже…»
Не успел Святослав перейти ко второй миниатюре с изображением церкви и святого клира в ней, как в дубовую дверь опочивальни настойчиво постучали.
— Чего надо? — с раздражением в голосе — нарушался установленный им порядок и процесс созерцания, — спросил князь.
— Прости, княже, — поклонился, прошмыгнув в опочи-вальню, несмотря на свою грузность и осанистость, огнищанин3 Прошка, отвечающий за порядок в княжеских хоромах, — епископ пришёл, Антоний. Зело печален и хмур, словно туча чёрная…
— Что молвит?
— Да ничего. Крестится да тебя желает видеть. Я же, грешный, думаю, что митрополит Константин, киевский изгнанник и наш гость, преставился…
— Ишь ты, он думает, — усмехнулся Святослав и огладил начавшую покрываться сединой, как инеем, бороду. — Он думает… — повторил уже без раздражения и добавил: — Зови Антония в гридницу, нечего ему, словно холопу последнему, в сенях стоять. Я сейчас туда приду, лишь одежонку поприличней по такому случаю приодену — не стоит перед святителем в домашнем одеянии появляться.
В том, что мог преставиться изгнанный из Киева в Чернигов великим князем Ростиславом Мстиславичем с подачи его племянника Мстислава Изяславича Волынского митрополит Константин, ничего удивительного не было. Вот уже несколько месяцев, как бывший митрополит, найдя себе пристанище в палатах черниговского епископа Антония, был скорбен и телом и духом. Но то, что его смерть вдруг заставила самого епископа сообщать князю об этом, вызывало удивление — у Антония было предостаточно мелких служек, чтобы довести эту скорбную весть до князя и всего причта1.
«Интересно, интересно… — мысленно оценил неожиданное известие Святослав не очень-то мирволивший своему епископу-гречанину, сладкоречивому, с вечно елейной улыбкой на устах. По виду — вроде покладистому, а на деле — хитрому и скользкому как уж. — Что же такое заставило Антония, оставив хлопоты, сломя голову, если не врёт ог-нищанин… а он не врёт, бежать ко мне. Прав, прав Прошка — смерть даже бывшего митрополита ещё не повод тому… Тут что-то иное». — И поспешил с переодеванием.
В лето 6663 или в 1155 году по Рождеству Христову суздальский князь Юрий Владимирович, прозванный Долгоруким, в очередной раз овладевает Киевом и лишает митрополичьей кафедры бывшего ставленника Изяслава Мстиславича — Климента Смолятича, мужа вельми ученого, книжника и философа, изгнав его во Владимир-Волынский. На его же место прочит Константина, которого и посылает в Константинополь к патриарху за благословением. В следующее же лето митрополит Константин, получив благословение вселенского патриарха Константина IV Хлиарина, прибывает в Киев. И первое, что делает, заняв митрополичью кафедру, воздаёт хвалу князю Юрию, открыто хулит и обличает в самозванстве своего предшественника Клима Смолятича, но главное — предаёт анафеме уже покойного великого князя Изяслава Мстиславича. И хотя Изяслав Мстиславич был самым заклятым врагом Святослава (ведь именно он сначала лишил его брата Игоря великого киевского стола, а самого на долгие годы сделал изгоем; потом же своим посланием киевскому народу возмутил чернь, подтолкнув к смертной расправе над Игорем, уже принявшем к тому времени схиму) черниговский князь этого не одобрял. Не к чему тревожить имя и прах мертвых. Однако, когда сам Константин стал жертвой политических торгов и лишился митрополичьей кафедры, Святослав не воспротивился тому, чтобы бывший теперь митрополит жил в его стольном граде. Время от времени они даже встречались как на пирах у князя, так и в палатах епископа, но дружеских отношений между ними не возникло, а вскоре Кон-стантин стал тяжко скорбен духом и телом.
