Отрава - Макбейн Эд (е книги txt) 📗
Когда заключенная довольно энергично выразила свой протест, служительница великодушно добавила еще пару панталон к той куче, которая уже лежала на ее протянутой руке. Та снова возразила. Служительница покачала головой и показала ей рукой, чтобы та не задерживалась и проходила дальше. Деньги Мэрилин исчезли где-то между постом у Рамос Ариспе и местной тюрьмой, ей нечего было предложить за тюремную одежду. У нее была только ее длинная белая размахайка, весьма потерявшая вид после трех недель в тюрьме без душа в Рамос Ариспе. Служительница что-то сказала ей по-испански. Мэрилин не поняла. Та повторила. Мэрилин покачала головой. Служительница, так ничего и не выдав, махнула ей.
«Ла Форталеса», выстроенная испанцами еще в шестнадцатом веке в качестве оборонительного сооружения второй линии, располагалась на высоте двух тысяч метров над уровнем моря и возвышалась над местностью; отсюда был виден даже Мексиканский залив, находящийся в двадцати пяти милях к востоку. Правда, заключенные могли разглядывать только стены. В конце двадцатых годов прошлого века, когда новое мексиканское правительство захватило крепость и превратило ее в тюрьму, здесь находилось всего сто десять заключенных. Сейчас здесь размещалось четыреста восемьдесят, из них шестьдесят семь в женском участке. Поскольку раньше это место использовалось для одиночного содержания мужчин – в те времена в Мексике еще не слыхивали о женщинах-убийцах, грабителях, похитителях и вымогателях – оно представляло собой как бы тюрьму в тюрьме, квадрат в квадрате, стены которого достигали шести с половиной метров; перед ее зарешеченными окнами вставали еще более высокие внешние стены. Толщина стен отсека диктовалась шириной камер, в которых женщин запирали каждый вечер в десять и откуда выпускали в тюремный двор в шесть утра, когда камеры мылись водой из шланга. Мэрилин все это казалось похожим на лабиринт, вроде тех, что помещаются в книжке головоломок, которые она так любила покупать в детстве.
Внешние стены тюрьмы, метров двух с половиной толщиной, были сложены из кирпичей, скрепленных цементом. Главные ворота с толстенной решеткой располагались в передней части крепости, далее шел мощеный булыжником крытый проход, – наследие тех времен, когда тюрьма еще была крепостью, – который вел ко вторым воротам. За воротами находились администрация и комната обыска, где имеющие деньги заключенные могли купить себе одежду и прочие вещи, необходимые для выживания. Сразу же за этими двумя помещениями был тюремный двор, по периметру которого располагались мужские камеры и всевозможные мастерские. Мэрилин и других женщин провели сквозь третьи зарешеченные ворота, мимо внимательно наблюдавших за ними мужчин – охранников и заключенных, болтающихся по двору (кто-то играл в карты, сидя прямо на грязной земле, кто-то курил или разговаривал, кто-то бренчал на гитаре) – к небольшой внутренней тюрьме с двойными дверями – решетчатой и массивной деревянной, закрывающей женскую территорию от мужских любопытных глаз. Но не от глаз охранников, дежуривших на пулеметных вышках, откуда просматривался каждый уголок.
В камере два на два с половиной было семь человек вместе с Мэрилин.
У каждой стены стояла двухъярусная койка. Пространство между койками не превышало метра. В одном углу в небольшом промежутке между койками находилась параша, где на глазах у охранников на сторожевых башнях облегчались женщины. В первые три дня своего заключения Мэрилин не опорожняла кишечник. Она также не могла есть вонючую еду, приготовленную в тюремной кухне, которую разносили дважды в день – в восемь утра и шесть вечера. Позже она узнала, что мужчины-заключенные устроили во внешнем корпусе небольшую кухню, где можно было купить более или менее съедобную еду – однако вначале у нее все равно не было денег.
Когда их сюда доставили, все койки были уже заняты. Мэрилин и ее попутчица попытались получше устроиться на каменном полу. Тереза Делароса, убившая мужа мотыгой, спала на матраце, купленном в первый день в тюрьме, но ей пришлось ночевать на полу лишь первые две недели. После того, как стало известно, что она двадцать шесть раз ударила мужа мотыгой по лицу, голове и шее, едва не обезглавив беднягу, пока, наконец, не попала в сонную артерию и не прикончила его окончательно – после этого к ней отнеслись с заслуженным уважением, и одна из женщин, занимавшая нижнюю койку слева от входа, уступила свое место. Мэрилин спала сидя, прислонившись спиной к стене, умещаясь на пространстве менее метра напротив параши, куда всю ночь ходили мочиться женщины.
Во дворе был душ, и женщин раз в неделю водили туда. В тюрьме чистоплотность не являлась ни необходимостью, ни удовольствием. Охранники на башнях через бинокли с интересом наблюдали за всеми кабинками, было видно, как блестят на солнце линзы. В первые две недели Мэрилин не ходила в душ и никогда не снимала свою размахайку. Может быть именно это и вызывало к ней особый интерес со стороны охранников. Она не знала, что они уже дали ей прозвище «La Arabe orada» «Золотая арабка», из-за развевающейся белой блузки и длинных светлых волос.
Когда она впервые попробовала тюремную пищу, ее тут же вырвало прямо в наполненную дерьмом паращу стоявшую в углу камеры. Панчита, ее соседка по камере, возмущенная нарушением обеденного этикета, принялась изо всех сил бить ее ногами, пока Мэрилин стояла скрючившись над парашей. Тереза что-то сказала, Панчита бросилась на нее, и обе женщины завопили друг на друга. Тереза вытащила заточенную до остроты бритвы ложку, купленную в тюрьме, и прошептала что-то по-испански. Мэрилин не поняла, что именно, но почувствовала страх. Панчита же, злобно бормоча, отошла от нее и полезла наверх на свою лежанку на правой стороне камеры.
Мэрилин выучила имена женщин, потому что они очень часто повторялись, но не понимала их язык и поэтому ни с кем не разговаривала. К ней никто не приходил. Она не могла купить ни конвертов, ни почтовой бумаги или марок, поскольку у нее не было денег. Девушка чувствовала себя в этой внутренней тюрьме еще более одинокой, чем все остальные, более одинокой, чем когда-либо в своей жизни. А затем как-то совершенно неожиданно она стала их понимать. Вчера все было непонятно, а сегодня – ясно, как Божий день.
– Я помню, – рассказывала Панчита, – как в Веракрус, где я родилась, праздновали день Мадонны Розарии. Это было во вторую неделю октября.
– А я никогда не была в Веракрус, – сказала Беатрис.
– Это красивый город, – заговорила Тереза. – Однажды мой муж возил меня туда.
– И они все шли в красивых костюмах...
– К церкви на Пласа Самора, – грустно вздохнула Энграсия.
– А потом в городе начинались танцы.
– Да, здесь в тюряге не потанцуешь, – покачала головой Беатрис.
– Но в Веракрус – ах, – воскликнула Панчита. «En Veracruz, todos los dias eran dorados, у rodas las noches vio-letas»[3].
Панчита получила пожизненный срок за то, что утопила двоих своих детей в Рио де ла Бабиа. Белита и Энграссия были лесбиянками и спали вместе на нижней койке под Панчитой. Каждую ночь, прижавшись друг к другу, они доводили себя страстным шепотом до оргазма, не стесняясь соседок. Еще одна женщина находилась здесь уже больше двенадцати лет. Она никогда не разговаривала. Стояла у стены в дальней стороне камеры и смотрела сквозь решетку на освещенный солнцем двор. Сокамерницы называли ее «La Sordomuda»[4]. Беатрис, попавшая сюда за попытку вооруженного ограбления жилищной фирмы в Матеуле, страдала от астмы. Она платила за медицинскую помощь, которую оказывал ей еженедельно в тюремной больнице единственный работник – медсестра, бывшая тоже заключенной. Очень часто Беатрис начинала задыхаться по ночам, хватая воздух широко раскрытым ртом, ворочаясь на каменном полу и стеная: «Guieru movir, guiero movir, guiero movir»[5]. Время от времени она обращалась к охраннице в конце коридора: «Que hora es?»[6], на что та отвечала неизменно: «Es tarde, callate!»
* * *
