Современный швейцарский детектив - Дюрренматт Фридрих (читать книги полные TXT) 📗
Всего же я сделал шесть отпечатков, по три с различной выдержкой; едва я положил их в ванночки для промывки, как заверещал дверной звонок. Я взглянул на часы: чуть больше семи, так что не Габор. Может, Ида забыла свои ключи во Фрибуре? Но на нее это не похоже, она никогда ничего не забывает. Нажав на дверную ручку, я распахнул дверь и напряженно прислушался к тишине в лестничных пролетах между пятью этажами. Может, ко мне идут ищейки Феша? Или Эйч–Ар надеется получить дополнительную информацию? Я кинулся обратно в ванную, чтобы выключить воду. Мертвый химик, доктор Кавизель, покачивался в зеленоватой воде.
Потом я притворил входную дверь, вытащил ключ и бросился на кухню, чтобы хоть как–нибудь прибраться на столе. Ида всегда ужасно ругалась из–за беспорядка, который возникал у меня за пять дней ее отсутствия. Обычно я узнавал ее по манере дергать за дверную ручку. Потом всякий раз следовал почти один и тот же ритуал: с усталым вздохом Ида опускала на пол красный чемоданчик и вешала свое пальто, говоря при этом с почти вопросительной интонацией: «Привет?»
Входная дверь рывком распахнулась.
На пороге возникли не Ида, не Габор и даже не некий детектив.
Широким пружинистым шагом в кухню вошел Андре.
— Здорово, старик. Как дела?
Мы познакомились с ним в гимназии, которую я бросил незадолго до экзаменов на аттестат зрелости; он был на три года младше меня, но, как говорится, из молодых да ранних — этот шестиклассник отбил у меня девушку. С тех пор он называл меня «стариком».
Ну, перед ним–то можно не стесняться беспорядка на столе и остатков поспешно импровизированного ужина. Бумажные обертки, еще блестящая от масла салатница, банка с плававшими в мутном рассоле оливками (как ни облизывай вилку, это все равно не поможет), небрежно смятый тюбик горчицы (Ида никак не может научиться аккуратно выдавливать тюбики), яичная скорлупа, вчерашний номер газеты «Тагес–анцайгер» с объявлениями о поисках или предложении работы, хлебные крошки, сахарница без крышки, почта последних трех дней, канцелярские скрепки, кассеты…
Черт возьми, как это другие ухитряются всегда поддерживать у себя дома порядок?
К счастью, Андре был не из тех, кого мог бы смутить подобный хаос; он и сам жил в маленькой однокомнатной квартире, по которой раз в три месяца, не чаще, проходился позаимствованным у кого–то пылесосом. Прежде чем сесть у него на софу, скорее всего подобранную на свалке, я, чтобы не напороться на пружину, аккуратно ощупывал сиденье ладонью, опасаясь при этом хлопать, иначе подымешь облако пыли. Андре всегда ютился в таких закутках, ему вообще было бы довольно охапки сена. Он был единственным моим знакомым, кто имел всего две пары брюк.
Пока я составлял посуду в мойку и пытался расчистить на столе хоть немного свободного места, он сел на неудобный дешевый стул, вытянул свои длинные ноги и принялся листать газету. Движениями гибкого и мускулистого тела он напоминал тигра, отправившегося на поиски добычи. Совсем не удивительно, что моя школьная подружка отдала ему предпочтение…
— А ведь газета–то вчерашняя, — недовольно проворчал Андре.
Я кивнул и пустил струю горячей воды на грязную посуду. Газовая горелка над мойкой пыхнула, будто сопло реактивного авиалайнера.
К грубоватым и довольно эгоистичным выходкам Андре я давно уже привык. Он не раз заваливался ко мне нежданно–негаданно вечером, когда я, уютно усевшись перед телевизором, потягивал бургундское; он брал стакан вина, пробовал его и, причмокнув губами, брюзжал: «Переохладил»! На него не угодишь даже «Помаром» 1969 года, бутылку которого я приберегал для себя, чтобы выпить одному. Ида в вине не разбиралась, поэтому хорошее вино я припасал для себя. Вообще–то Андре не ждал, что я буду угощать его вином, но, когда я это делал, он считал необходимым высказать свое мнение напрямик. Он говорил, что в жизни ему ничего не доставалось даром, поэтому он никому ничем не обязан. Если же его приглашали, например, в гости, то он видел в этом лишь нормальное проявление то ли небесной, то ли социалистической справедливости.
— Что будешь пить?
Предложи я ему минеральной воды или «Вдову Клико», он в любом случае ответил бы лишь: «Ну ладно, давай стаканчик…»
Андре прищурил глаза, разглядывая, что у меня было выпить. Вероятно, он вновь вставил контактные линзы, к которым тщетно пытался привыкнуть вот уже два года.
— А пиво у тебя есть?
Я мотнул головой назад.
— Вон там на буфете.
В коробке оставалось еще три бутылки пива.
Андре с сомнением поглядел на них.
— Почему ты не ставишь пиво в холодильник?
— Не люблю холодное пиво. Оно плохо действует на мочевой пузырь.
— Да? — Он отодвинул стул и выпрямился. — А где открывалка?
Похоже, сегодня он был в особенно скверном расположении духа. Да и у меня после дневной суеты настроение было не лучше, потому я ничего не ответил — пусть поищет открывалку сам — и домыл стаканы. Теперь хоть посуда чистая. Впрочем, когда Ида приедет, она все равно отчитает меня за то, что квартира не убрана. На балконе стояла целая корзина грязного белья. Всякий раз в выходные дни — одно и то же, половину времени, когда мы могли бы побыть вдвоем, — мы проводили либо в прачечной, либо с пылесосом.
Я вытер распухшие от горячей воды руки и подсел к столу с еще влажным стаканом.
— Открой и мне бутылку, — сказал я Андре.
— Что это с тобой?
Он перестал скручивать сигарету–самокрутку и удивленно уставился на меня своими покрасневшими глазами.
— А что?
— Ты с кем–нибудь подрался?
— С чего ты взял?
— А ты погляди на себя.
В кухне не было зеркала, поэтому я взял только что вымытый нож и поднес его к лицу. Теперь все стало ясно. Под одной ноздрей краснела узкая полоска, в усах запеклась кровь. Я потер их указательным и большим пальцем; запекшаяся кровь на ощупь была похожа на клей, которым я приклеивал фотографии.
— Кровь опять пошла.
Весь вечер я чувствовал себя неважно, кожа казалась мне сухой, горячей, как будто она была мала мне по размеру. Вероятно, у меня поднялась температура. И вот снова это проклятое кровотечение.
Андре испытующе смотрел на меня, словно ждал объяснений.
Тут зазвонил телефон.
— Привет, милый!
Ида.
— Слушай, ты где пропадаешь?
— Я? — Ида помедлила. — Я осталась во Фрибуре.
— Что? Почему? Что случилось? Опоздала на поезд?
Опять маленькая, почти незаметная пауза.
— Знаешь, я не приеду на эти выходные в Базель.
Голос у нее был серьезен.
— Но почему? И почему ты говоришь об этом только теперь?
С тех пор как Ида записалась на курсы, где она готовилась к поступлению на факультет психологии, поскольку ее венгерский аттестат зрелости не признавался в Швейцарии (можно подумать, будто подлинное образование дают только на родине Песталоцци с ее двадцатью шестью различными школьными системами — по одной на кантон и полукантон), она на протяжении всех четырех месяцев приезжала ко мне каждую неделю, не считая единственного раза, когда она праздновала рождество со своей группой, но тогда Ида сообщила мне об этом за несколько недель и почти попросила разрешения.
Я догадался, что она готовит мне неприятный сюрприз, и прикинулся бестолковым:
— Надо готовиться к экзаменам?
— Да, но дело не только в этом. — Ида не любила уверток и отговорок. — Мне не хочется тебя сейчас видеть. Может, нам вообще лучше некоторое время не встречаться.
Ну вот, сказано вполне откровенно, теперь не было смысла разыгрывать из себя простака.
— Это из–за позавчерашнего разговора?
Мы поссорились по телефону из–за ребенка, которого я не хотел. Ребенок! У меня мурашки бежали по коже от одной лишь мысли о том, что через месяцев восемь я мог бы стать отцом маленького крикуна — Тибора или Золтана, которого мне пришлось бы кормить последующие двадцать лет.
— Ида, сейчас мы не можем позволить себе ребенка. В октябре ты начнешь учиться. А если мы поженимся, тебе откажут в стипендии. Значит, надо раскошеливаться мне.
