Экспансия – I - Семенов Юлиан Семенович (серия книг TXT) 📗
— Неужели он его все-таки убил? — обернулся Штирлиц. — Неужели?!
Роумэн сразу же отметил, как изменилось лицо Штирлица; оно постарело в долю секунды, стали видны мелкие морщины под глазами, сделалась особенно заметной его бледность, прозрачное нездоровье кожи и огромная, невысказанная боль, постоянно жившая в его глазах.
Вот что мне всегда в нем нравилось, понял Роумэн. Я раньше не концентрировал на этом внимание, я не расчленял его на составные части, воспринимая целиком, вкупе, а сейчас я понял его глаза, он словно смертельно раненный человек, который бежит из последних сил, надеясь, что еще один шаг, и он упадет в руки друга; у меня были такие глаза, когда я вернулся домой после немцев и увидел Лайзу. Я помню свои глаза, я их часто рассматривал в зеркале, я учился прятать свою боль от окружающих, сомнут и растопчут, я был обязан казаться сильным, иначе не проживешь, я и сейчас веду такую же игру, боясь признаться себе в том, что теперь мне еще хуже, чем три года назад, — обмануться дважды в главном, в выборе друга, — паскудная ситуация. То, что я сейчас затеваю, не что иное, как способ не рухнуть, удержаться на плаву… Нет, сказал он себе, не надо уж так мазать себя дерьмом, тебе стало очень страшно после того, как ты услыхал сообщение об Эйслерах, одно легло на другое, все-таки правда где-то посредине, между двумя этими ударами, иначе, если бы я узнал только одну правду о Кристе, я бы сломался… Меня, как это ни жутко сказать, спасло сообщение об Эйслерах… Господи, как же увязала весь мир нелогичная, случайная, нерасторжимая паутина; невозможно понять, отчего Штирлиц включил радио в машине именно в ту минуту, когда я вез его на очную ставку к Кристе, ах, да, он боялся прослушки, но почему он наткнулся именно на Лондон? Отчего именно в эту секунду диктор читал об Эйслерах? А я ведь тогда уже знал о Кристе, шел ко дну, пуская пузыри, но шок с Эйслером заставил меня всплыть, и я набрал воздух, поняв, что просто так спиться, стать обывателем, предать то, чему верил, — мерзко и мелко; Эйслер и Брехт ни в чем не виноваты, не имеют отношения к моему горю с Кристой, но ведь вполне может быть, что те, кто режиссирует гнусность против них, походя ставят подножку и мне… «Письма от красного…» Неужели они читают переписку своего со своим? Все-таки члены одного клуба, люди разведки…
— Как и когда это случилось? — спросил Штирлиц, и по тому, как он смотрел на Роумэна, тот понял, что он спрашивает его об этом второй раз, раньше он не слышал, у него так бывало, это спасительно — выключение из мира, уход в себя…
— О чем вы?
— О Рубенау.
— Я не знаю. Интересует точная дата?
— Да.
— В апреле сорок пятого. Есть полицейский протокол, отпечатки ваших пальцев, адрес доктора Бользена в Бабельсберге, я покажу вам. Теперь вы поняли, отчего я решил вам поверить? Вы в безвыходном положении. Решите уйти — я передам вас Нюрнбергскому трибуналу… Пока еще вас не ищут… Так, во всяком случае, как Бормана, Мюллера, Эйхмана, Штангля, Менгеле, Барбье или Вальтера Рауфа… Если вы пойдете на то, чтобы обмануть меня, если я все же ошибся в вас — я выдам вас и умою руки…
Это было бы счастьем, подумал Штирлиц. Это лучший выход, если он передаст меня Нюрнбергскому трибуналу, это — свои, это дорога домой… Бедный Роумэн. Он чего-то недоговаривает. Видимо, он вышел на разветвленную нацистскую сеть и испугался… Но все-таки лучше мне помочь ему из дома… Только там я смогу открыто рассказать все, что знаю. Только там я смогу обобщить те данные, которыми располагаю — особенно сейчас, после того, как Гонсалес дал мне информацию и в ИТТ я кое-что наскреб, они же не знают, что золотое яйцо можно найти в мусорной куче, всем этим Кемпам и Джекобсам кажется, что самое важное хранится в их бронированных сейфах. Что, думают они, можно найти в старых газетах, переписке концерна и докладных записках специалистов по международной торговой конъюнктуре на материалы, связанные с производством средств связи и массовых коммуникаций?! Да здравствует некомпетентность врагов! Только б они подольше были темными! Только б они всегда бежали науки, только б они считали единственно правильным свое мнение или то, к которому они успели привыкнуть и отказ от которого кажется им крушением тех идеалов, которым они служили… Мне надо безоговорочно соглашаться с предложением Роумэна, твердо сказал себе Штирлиц. Я не люблю подличать даже в малости, но я обязан обмануть его… Он может сесть на самолет и вернуться домой, и это в порядке вещей… Если же я скажу ему о моем желании сделать то же самое, его реакция может оказаться непредсказуемой… Они хорошие люди, американцы, неповоротливы и громоздки вроде нас, поэтому они мне так нравятся, но их менталитет совершенно особый, среди них надо прожить много-много лет, чтобы понять их, а у меня на это нет сил. Я хочу домой…
— Во-первых, — сказал, наконец, Штирлиц (они сейчас говорили медленно, паузы были тяжелыми, слышимыми), — я был бы рад предстать перед трибуналом, потому что лишь там я бы доказал свою невиновность. Тем не менее, во-вторых, я готов принять ваше предложение. Только давайте уговоримся: вы расскажете мне, отчего решили заняться поиском столпов наци, изучением возможностей инфильтрации гитлеризма в демократические общества, а я, в свою очередь, объясню, почему согласился войти в ваше дело.
— Принято… Это по правилам… Едем куда-нибудь… Поедим и выпьем, а заодно до конца откроем друг другу наши препозиции.
— Лучше мы это сделаем позже. Испанцы хорошо слушают в машинах, да и за соседний столик в ресторане они могут посадить своих людей, лучше все это сделать на открытом воздухе…
— Мы поедем в «Клуб Йерро», — усмехнулся Роумэн. — Вы же там были с генералом Гонсалесом… и с Веласкесом были… Я выяснил, что здешняя секретная служба лишена возможности входа в аристократические клубы, у них нет на это денег, да и потом рожи квадратные, за милю видно.
— Вас дезинформируют, Пол, — ответил Штирлиц. — В этих клубах тоже работает агентура, только об этом не знает ваш друг Эронимо. Там задействованы официанты и метрдотели, там тоже все контролируемо.
— Откуда знаете?
— Я обменивался опытом с секретной службой Франко еще в тридцать седьмом году, когда жил в Бургосе… Гейдрих… Слыхали про его салон «Китти»? Он сделал в Берлине аристократический клуб для своих… Говори, что хочешь… И читал запись самых откровенных бесед через два часа после того, как они заканчивались.
Роумэн сломался, захохотал; он хорошо тренирован, подумал Штирлиц, такое упражнение могут делать только очень хорошие гимнасты; стоя, куда ни шло, но выполнить это сидя, не просто.
Отсмеявшись, Роумэн сказал:
— Доктор, Германия есть Германия. Вы вообще особая страна, но здесь официантов нанимают аристократы, они им платят большие деньги, в два раза больше, чем профессорам в университете. Какой смысл им предавать тех, кто платит?
— Прямой, — ответил Штирлиц. — В особом отделе тайной полиции, который ведет аристократов, им сказали, что посадят их, — на это здесь не надо решения суда, — если они не будут выполнять всего того, что им припишут… Кто ж решится потерять два профессорских жалованья?
Роумэн снова закурил, сокрушенно покачал головой.
— Ну, режим, а?! Ну, проклятые коричнево-голубые бардаки! Ну, блевотные помойки… У вас и логика-то какая-то особая, нормальный человек не сразу ее поймет, такая она извилистая… Как могут жить государства с такой змеевидной логикой, отчего не развалятся?!
— Это мы пройдем в другой раз, — усмехнулся Штирлиц. — А теперь скажите мне, только без ненужных эмоций: женщина, которая живет у вас, огорчила вас фактом своей встречи с Кемпом?
Роумэн сделал две короткие, но очень глубокие затяжки и ответил:
— Даже не знаю, как поступить, доктор… То ли снова врезать вам в лоб, то ли признаться, что она работает против меня…
— Вот вы и начните отсчет с того момента, как ее к вам подвели, Пол… Вам будет легче понять, в чем вы могли провиниться перед теми, кто за вами смотрит…
