Дело Уичерли - Макдональд Росс (книги онлайн полностью TXT) 📗

— А вот мои экзамены позади. Теперь меня посадят за решетку и до конца жизни не выпустят.

— Очень в этом сомневаюсь. Какие у тебя отношения с полицией?

— С полицией?! Никаких.

— Расскажи, как ты увлекся Фебой Уичерли.

— Я не увлекся, а влюбился.

— Прямо вот так, взял и влюбился?

— Да. С первого взгляда. Увидел ее на пляже и сказал себе: «Это она».

— А раньше влюблялся?

— Нет, Феба — моя первая и последняя любовь. Будь она хоть трижды убийца.

Кажется, он попал в точку. Да, в смелости ему не откажешь. Или в упрямстве — что, впрочем, почти одно и то же.

— Раз уж зашла речь об убийствах, расскажи мне про Мерримена. Откуда он взялся?

— Откуда взялся? — Бобби облизнул усы. — Вошел в дом, и все. Дверь-то осталась открытой, а у него как раз в тот день была назначена встреча с миссис Уичерли. Войдя, он, наверно, услышал, что в доме кто-то есть: Феба плакала, а я, как мог, ее утешал. Мерримен вошел в гостиную и поймал нас на месте преступления. Он пригрозил, что вызовет полицию, но Феба упросила его этого не делать, и он уступил. Сказал, что выручит нас, но лишь в том случае, если мы тоже пойдем ему навстречу.

— Что имелось в виду?

— Дело в том, что Мерримен занимался продажей дома миссис Уичерли — для этого он, собственно, и приходил. А теперь, с ее смертью, продажа дома делалась нереальной, и Мерримен ужасно разозлился.

— Это он предложил спрятать тело?

— Да, мы ведь сначала хотели похоронить ее в саду, за домом. Но Мерримен нас отговорил, сказав, что рано или поздно труп найдут. Тогда мне пришла в голову мысль сбросить тело в море, и Мерримен помог мне отнести его в машину.

— Говоришь, убитая была раздета?

— Да, мы завернули ее в одеяло. — По лицу его пробежала судорога.

— А куда же девалась ее одежда?

— Лежала на диване.

— Ее Феба раздела?

— Нет. Вряд ли. Сам не понимаю, как это получилось, мистер Арчер. Я ведь тут же уехал.

— Оставив Фебу наедине с Меррименом?

— Да, пришлось. — У парня на лбу выступил пот, он вытер его тыльной стороной ладони и подпер голову рукой. — Мерримен выгнал меня и сказал, чтобы я не вздумал возвращаться. И я подчинился — выхода ведь у меня не было. Больше всего я тогда боялся, как бы он не засадил Фебу за решетку, хотя теперь знаю: есть вещи похуже тюрьмы.

Бобби тяжело вздохнул. Как видно, он только-только начинал приходить в себя после всего, что с ним произошло за последние два месяца. На него было страшно смотреть. Я встал и опять подошел к окну. Женщина с зонтиком стояла как вкопанная абсолютно в том же положении. Вид у нее был такой, словно последний раз она пошевелила рукой в 1928 году. В желто-зеленое небо взвилась стайка дроздов. Гулявший по лужайке мужчина вскинул голову и погрозил птицам кулаком.

Начинало смеркаться. Кто-то позвал «птицененавистника» в здание, и он послушно зашагал к дверям. Сестра в накинутой поверх халата куртке подошла к стоявшей под зонтом женщине, и они медленно двинулись к входу в клинику, еще минута — и дверь за ними захлопнулась.

В комнату тоже просочились сумерки, и вскоре совсем стемнело, однако ни Бобби, ни я свет включать не стали. Я замер, точно рыбка на дне темного аквариума.

Под рукой Бобби скрипнул кожаный подлокотник. В темноте видны были только его белое, как бумага, лицо и руки.

— Сам не понимаю, почему я это сделал, — раздался во мраке его голос. — Мне тогда казалось, что иного пути нет. А потом я стал ждать. Ждать и уповать на лучшее. Все надеялся: Феба даст о себе знать, что-то прояснится. А ведь надеяться было не на что. — Бобби помолчал, а затем дрожащим от отчаяния, низким голосом добавил: — Моя мать этого не переживет.

— Напрасно ты так за нее беспокоишься. Я вчера вечером с ней разговаривал.

— Вчера вечером она еще ничего не знала.

— Не скажи, она с самого начала боялась за тебя. Ей казалось, что у тебя на совести что-то есть.

— Правда?

— Да, она полагала, что ты совершил убийство и ее материнский долг — спасти тебя от полиции.

— Вот что значит родство душ, — невесело хмыкнул он. — Когда я возвращался домой на автобусе, то тоже чувствовал себя убийцей. Дорогой я заснул, и мне снилось, что я убил ее.

Я так и не понял, кого он убил во сне: Фебу, мать Фебы или же свою собственную мать. Впрочем, сейчас, в этой маленькой полутемной комнате все это почему-то перестало иметь значение.

Когда кабинет окончательно погрузился во мрак, а я — в полную прострацию, в комнату пулей влетел доктор Шерилл и с такой поспешностью захлопнул за собой дверь, будто за ним по пятам гнались преследователи, пытаясь ухватить его за полу развевающегося халата.

— Мистер Арчер! — вскричал он, включив настольную лампу. — Как мне связаться с отцом Фебы? Вчера я обещал ей этого не делать, но ситуация изменилась.

Изменился и сам доктор, его освещенное настольной лампой лицо выражало неподдельную тревогу.

— Гомер Уичерли должен сейчас быть в Терранове, и в принципе связаться с ним можно через местного шерифа, но сначала расскажите, что вам сказала Феба.

— Это тайна, — спокойно ответил доктор, но металла в его голосе прибавилось.

— Я эту тайну не выдам, — заверил его я.

— Простите, но, как врач, я имею право сохранять в тайне признания своих пациентов. Вам, законникам, этого не понять.

— Речь идет о ее невменяемости?

— Допустим. — Шерилл недоверчиво посмотрел на Бобби. — Мне бы хотелось поговорить с вами наедине, мистер Арчер.

— Вы мне не доверяете? — обиделся Бобби. — Неужели вы думаете, что я подведу Фебу? За последние два месяца я, кажется, доказал, что умею молчать.

— В данном случае дело касается не только Фебы, — возразил психиатр. — Пожалуйста, подождите за дверью, мистер Донкастер. А еще лучше — на улице.

Бобби вскочил и с недовольным видом вышел.

— Девушка призналась в убийстве этих двух людей? — спросил я у Шерилла, когда тот закрыл за Бобби дверь. — Можете, если хотите, ответить только «да» или «нет».

Шерилл крепко стиснул губы и процедил «да».

— А какие у нее были мотивы?

— Она обрисовала ситуацию, которая сама по себе может служить мотивом для совершения преступления. Но я бы предпочел сейчас об этом не говорить.

— Очень жаль.

— Я не могу и не стану выдавать тайны своей пациентки, — заявил доктор и с неприступным видом откинулся на спинку стула.

— Возможно, это уже и не тайна, — успокоил его я. — От Бобби Донкастера я знаю, что Мерримен, войдя в дом миссис Уичерли в Атертоне, застал Фебу и Бобби на месте преступления. Воспользовавшись этим, он стал девушку шантажировать, причем к шантажу Мерримен прибегал далеко не впервые. До этого он со своим шурином Квилланом шантажировал мать Фебы, Кэтрин Уичерли. Теперь же с матери они переключились на дочь. Сначала они некоторое время продержали Фебу в квартире ее матери в Сан-Матео, а потом отвезли в захудалую гостиницу в Сакраменто, где девушка, по указке этих проходимцев, выдавала себя за свою мать — она потолстела, стала носить материнские платья и так далее. Делалось же все это для того, чтобы на имя покойной Кэтрин Уичерли продолжали поступать алименты, а главное, чтобы не уплыли денежки за проданный дом. Феба в роли своей матери была им нужна, чтобы получить по продажному векселю деньги в банке и передать выручку Мерримену.

— Да вы, я вижу, и без меня все уже знаете, — удивился Шерилл. — Какие подонки, жестокие, циничные! Но самое страшное во всей этой истории то, что их планы совпадали с желанием девушки наказать себя за убийство матери. Вдобавок она подсознательно стремилась к тому, чтобы отождествить себя с матерью, — заметил я это еще весной. Поэтому и ела она не столько по принуждению, сколько по внутренней потребности, а также из-за беременности.

— Это мне не очень понятно, доктор.

— Видите ли, подсознательное стремление потолстеть часто является проявлением тревоги и самоуничижения. У вас тяжело на душе, и вы пытаетесь как бы материализовать эту «тяжесть» в «тяжелом», тучном теле. Я, разумеется, упрощаю, но подобные случаи не раз приводились в специальной литературе: возьмите хотя бы ставшую классической историю болезни Эллен Уэст, описанную Бингсвангером. Еще более похожую картину мы наблюдаем в «Часе за пятьдесят минут» Линднера, популярном исследовании булимии. Я говорю «более похожую», потому что Эллен Уэст — душевно больная, а Феба — почти наверняка нет.