Пляска на бойне - Блок Лоуренс (книги полностью TXT) 📗

Я ничего не ответил.

— Хороший был человек Арни. Французский канадец, но родился, должно быть, здесь, потому что говорил, как все.

— Долго он здесь жил?

— Что значит — долго? Я живу здесь сорок два года. Можете себе представить? Сорок два года в этой вонючей дыре. В сентябре исполнится сорок три, только меня тут уже, скорее всего, не будет. Переберусь в квартиру потеснее. — Он снова засмеялся, смех перешел в приступ кашля, и он опять полез за платком. Отдышавшись, он продолжал: — Да, малость потеснее. В такой ящик длиной в два метра — догадались, о чем я?

— Наверное, когда шутишь на такую тему, это помогает.

— Да нет, не помогает, — сказал он, — Ничего тут не помогает. А Арни жил здесь, мне кажется, лет десять. Может быть, на год-два больше или меньше. Он почти все время сидел дома. Конечно, от такого человека не ждешь, что он станет скакать по улицам. — Наверное, у меня был озадаченный вид, потому что он сказал: — А, я забыл, вы ведь его не знали. Этот Арни был толстый, как кабан. — Он вытянул руки перед собой и стал опускать, раздвигая все шире. — Брюхо, как груша. И ходил вперевалку, словно гусь. Он жил на третьем этаже, так что, когда куда-нибудь отправлялся, ему потом приходилось подниматься пешком на целых два пролета.

— Сколько ему было лет?

— Не знаю. Лет сорок. Трудно сказать, когда человек такой толстый.

— А чем он занимался?

— Чем зарабатывал на жизнь? Не знаю. Ходил куда-то на работу, А потом перестал ходить.

— Насколько я понимаю, он был большой любитель кино.

— Это точно. У него была такая штука — как там, к дьяволу, они называются, ну, которая показывает кино по вашему телевизору.

— Видеомагнитофон.

— Вот-вот, еще немного, я бы и сам вспомнил.

— Что же с ним случилось?

— С Левеком? Да вы что, не слушаете? Он помер.

— От чего?

— Они его убили, — сказал он. — А вы как думали?

Как выяснилось, говоря «они», он не имел в виду никого определенного. Арнольд Левек погиб на улице, став, по-видимому, жертвой ограбления. Старик сказал, что с каждым годом становится хуже и хуже — столько развелось людей, которые курят крэк и живут на улице. Ради какого-нибудь паршивого доллара, сказал он, они убьют вас и глазом не моргнут.

Я спросил, когда это случилось, и он ответил, что с год назад. Я возразил, что в апреле Левек был еще жив — судя по записям Филдинга, последний раз он брал кассету девятнадцатого апреля, — а старик сказал, что память на даты у него теперь стала не та.

Он объяснил мне, как найти управляющую домом.

— Она почти ничего не делает, — сказал он. — Только квартирную плату собирает — вот, пожалуй, и все.

Когда я спросил, как его зовут, он сказал, что Гэс, а когда я спросил фамилию, он хитро покосился на меня.

— Просто Гэс, и хватит. С чего бы мне говорить вам свою фамилию, если вы не сказали вашу?

Я дал ему свою карточку. Держа ее в вытянутой руке и сощурившись, он прочитал вслух имя и фамилию. Потом спросил, можно ли ему оставить карточку себе. Я сказал, что можно.

— Когда повстречаюсь с Арни, — добавил он, — скажу ему, что вы его искали. И он долго смеялся.

Фамилия Гэса была Гизекинд. Я выяснил это по надписи на его почтовом ящике — из чего следует, что не такой уж я никуда не годный детектив. Управляющую звали Герта Эйген, и я разыскал ее через два дома дальше по улице, где она занимала квартиру в полуподвале. Она была маленького роста, метр пятьдесят, не больше, говорила с каким-то центральноевропейским акцентом, а на ее хитром маленьком личике было написано, что она никому не даст себя провести. Разговаривая со мной, она все время растирала пальцы — суставы их были изуродованы артритом, хотя и сохранили подвижность.

— Приходили из полиции, — сказала она. — Повезли меня куда-то в центр и заставили на него взглянуть.

— Для опознания?

Она кивнула.

— «Это он, — сказала я. — Это Левек». Потом привезли меня обратно и велели впустить в его комнату. Они туда вошли, и я вошла сразу за ними. «Теперь вы можете идти, фрау Эйген». — «Ничего, — говорю, — я постою тут». Потому что они всякие бывают, кое-кто не побрезгует у покойника и деньги с глаз украсть. Правильно я сказала?

— Да.

— Нет, монетки с глаз. Монетки, а не деньги. — Она вздохнула. — Так вот, когда они кончили там копаться, я выпустила их, заперла за ними дверь и спросила, что мне теперь делать — придет ли кто за его вещами. Они сказали, что сообщат. И ничего не сообщили.

— Вы так от них ничего и не слышали?

— Ничего. Никто мне не сказал, придут ли его родственники за вещами и что мне делать. Тогда я позвонила в участок. Они даже не знали, о чем я говорю. Я думаю, сейчас столько людей убивают, что за всеми не уследить. — Она пожала плечами. — А мое дело — квартира, мне надо ее сдать, понимаете? Мебель я оставила, а все остальное перенесла сюда. Никто так и не пришел, и я от всего избавилась.

— Вы продали видеокассеты.

— Фильмы? Я отнесла их на Бродвей, он дал мне за них сколько-то долларов. Этого нельзя было делать?

— Не думаю.

— Я ничего не украла. Если бы у него были родственники, я бы все им отдала, но у него никого не было. Он жил здесь много лет, этот мистер Левек. Он уже жил здесь, когда я начала работать.

— Когда это было?

— Шесть лет назад. Погодите, я ошиблась. Семь лет.

— Вы здесь только управляющая?

— А кто я еще, по-вашему, — английская королева?

— Я знал одну женщину — дом принадлежал ей, а жильцам она говорила, что всего-навсего управляющая.

— Ну да, конечно, — сказала она. — Этот дом мой, вот поэтому я и живу в подвале. Я же богатая женщина. Я просто обожаю жить под землей вроде крота.

— А кому принадлежит дом?

— Не знаю. — Я пристально посмотрел на нее, и она добавила: — Можете подать на меня в суд, не знаю. Кто их там разберет? Есть фирма, которая управляет домами, она меня и наняла. Я собираю плату с жильцов, сдаю фирме, а там делают с ней, что хотят. Хозяина я никогда не видела. А какая разница, кто он?

Пожалуй, никакой разницы действительно не было. Я спросил, когда погиб Арнольд Левек.

— Прошлой весной, — сказала она. — Точнее сказать не могу.

Я вернулся к себе в отель и включил телевизор. По трем каналам шли молодежные соревнования по баскетболу. Там было слишком много шуму, и я не стал их смотреть. На одном из кабельных каналов мне попался матч по теннису — вот это действительно успокаивает. Не знаю, можно ли сказать, что я его смотрел, но я сидел перед телевизором с открытыми глазами, а они перебрасывали мяч взад и вперед через сетку.

Потом я отправился обедать с Джимом в китайский ресторан на Девятой авеню. Мы часто обедали там по воскресеньям. В нем всегда есть свободные места, и никто не обращает внимания, сколько времени ты там сидишь и сколько чайников кипятка тебе принесли. Кормят они неплохо — не могу понять, почему туда так мало ходят.

Джим спросил:

— Ты случайно не читал сегодня «Таймс»? Там есть одна статья — интервью с этим католическим священником, что пишет романы про любовь. Не помню фамилию.

— Я знаю, о ком ты говоришь.

— Он сослался в свою защиту на опрос, который проводили по телефону, и сказал, что только десять процентов американцев, состоящих в браке, хоть раз изменяли мужу или жене. Он считает, что почти никто никогда не изменяет и что это доказано, потому что кто-то обзвонил нескольких людей и они так ему сказали.

— Не иначе как в стране начинается нравственное возрождение.

— Именно к этому он и клонил. — Он взял свои палочки для еды и сделал вид, будто играет на барабане. — Интересно, а мне домой они не звонили?

— А что?

Опустив глаза, он сказал:

— Мне кажется, Беверли с кем-то встречается.

— Известно с кем?

— С одним типом, с которым она познакомилась в «А. А.».

— Может, они просто подружились.

— Нет, не думаю. — Он налил нам обоим чаю. — Ты знаешь, я много таскался по бабам, пока не завязал с выпивкой. Всякий раз, когда шел в бар, говорил себе, что обязательно кого-нибудь подцеплю. Обычно удавалось подцепить только головную боль на следующее утро, но время от времени мне везло. Иногда я даже мог потом что-то вспомнить.