Таких щадить нельзя (Худ. С. Марфин) - Мильчаков Владимир Андреевич (книги бесплатно без регистрации .txt) 📗
— О душе какой разговор? — по-прежнему тихим голосом ответил Каракурт. — Не о душе, а о тебе думаю. Ведь мне уже шестой десяток идет. Пора и на покой. Хотел завязать, повернуть на другую линию.
— Не поздно ли?
— Не поздно. Я еще крепкий, лет двадцать проживу. За двадцать лет, честно работая, я бы весь ущерб, который принес государству, восполнил. Я бы…
— А жизнь Лобова и других убитых тобою людей чем ты восполнишь? — сурово прервал Голубкин покаянную речь бандита.
Злые огоньки вспыхнули в глазах Каракурта, но он сдержался и печальным тоном ответил:
— Жизни людские, конечно, ничем не восполнишь, чего об этом говорить, Только ведь сам-то я немногих…
— Может, напомнить тебе? — снова прервал его Голубкин. — Начнем с комсомольца Гавриила Буеракова, затем помянем старого коммуниста Семена Петровича, потом…
— Не надо! — почти закричал Каракурт, отводя глаза в сторону, и после долгой паузы добавил: — Сам помню.
— А вообще, из тебя неплохой актер мог бы получиться, — насмешливо констатировал Голубкин. — Пожалуй, человека, который тебя не знает, разжалобить сумел бы.
— Жесток ты, Ванюшка, ох, жесток! — с надрывом и скрытой досадой проговорил Самылкин. — Я ведь с открытой душой начал разговор, а ты…
— Значит, решил помочь следствию?..
— Что следствие, — отмахнулся бандит. — Знаю, что у тебя для суда ясная картина подготовлена. Не об этом я. Можешь ты, Ванюшка, понять душу человека, если даже он тебе коренной враг?
— Думаю, что могу, — кивнул явно заинтересованный таким оборотом разговора Иван Федорович. — Говори.
— Ты уж тоже немолод, — окинув взглядом фигуру Голубкина, заговорил Каракурт. — Виски-то поседели, да и сердце, наверное, пошаливает. Старость подходит, на пенсию пора. А я ведь не забыл, какой ты есть. Добра-то, наверное, не накопил. Только на пенсию и рассчитываешь. Верно я говорю?
— Верно, — согласился Голубкин. — Только на пенсию.
— На пенсию не разгуляешься, — ухмыльнулся Каракурт. — Детишки, наверное, подрастают, значит, и расходы растут. Верно?
— Верно, — кивнул Голубкин и пристально посмотрел на собеседника. Взгляд его стал острым и колючим. — Верно. Растут расходы.
— Вот и я об этом говорю, — оживился Каракурт. — Все мы, в конце концов, люди. И какая тебе выгода доводить меня до расстрела? Раз я зарок даю, что больше обо мне никто плохого не скажет да и не увидит никто…
— Ты что же это, предлагаешь мне освободить тебя на поруки или под подписку? — недобро усмехнулся Иван Федорович.
— Да что ты, что ты, — замахал руками Каракурт, — за такое и тебя по головке не погладят. Я тебе зла не желаю. Я о другом прошу — задержи мое дело на недельку. Никто тебя ни в чем не заподозрит. Не все, мол, еще разыскано — и точка. Да конвой мне устрой полегче, когда на допросы выводить будут, а остальное я уже все сам…
— Попросту говоря, побег тебе устроить.
— Так ведь я все сам сделаю. Ты только не становись поперек, не препятствуй.
Полковник Голубкин, никак не реагируя на сделанное ему предложение, молча смотрел на бандита. Каракурт, принимая молчание Голубкина за раздумье, за молчаливое согласие, деловито, как хозяин, планирующий свои доходы и расходы, объяснял:
— Тогда пенсия для тебя мало чего значить будет. Так, на карманные расходы, папиросы и выпивку. — И, наклонившись поближе к Голубкину, он, понизив голос, спросил: — Знаешь, почем сейчас грамм золота ходит? Если не в магазин сдавать, а на любителя?
— Знаю, — улыбнулся Иван Федорович. — Те, кого ты называешь любителями, по сорок два и по сорок пять рублей за грамм платят.
— С умом дело повести — и по пятьдесят рубликов за грамм взять можно.
— Да ну?! — изобразил изумление Иван Федорович.
— Можно взять, — подтвердил Каракурт. — Я тебе укажу, кто по такой цене принимает.
— Это ты расскажешь позднее, другому товарищу, — весело улыбнулся Голубкин. — А мне сдавать нечего. Не накопил.
— Если задержишь мое дело в уголовном розыске на неделю, а на допрос меня станут выводить как мелкого ширмача, десять килограммов золота будет доставлено тебе на квартиру. Адрес только укажи, — твердо пообещал Каракурт и, усмехнувшись, добавил: — Десять килограммов золота, это тебе не пенсия, не восемьсот целкашей в месяц.
— Десять килограммов золота? — с откровенной издевкой повторил Голубкин. — А себе на бедность чего оставишь?
— Так ведь я не все тебе отдаю, — предчувствуя недоброе, торопливо заговорил Каракурт. — У меня еще найдется в заначке. У меня…
— Сорок семь килограммов пятьсот шестьдесят два грамма, не считая камней и часовых механизмов, — подсказал Голубкин.
Каракурт осекся на полуфразе. Несколько мгновений он растерянно смотрел на полковника Голубкина, затем страшная догадка мелькнула в его мозгу. Сразу помрачневшее лицо бандита начало сереть. Он с ненавистью взглянул на Голубкина. А тот, не спуская глаз с Каракурта, после краткой паузы продолжал:
— Опытный ты бандит, гражданин Самылкин, а дурак. Неужели за всю свою жизнь ничего не понял? По-прежнему думаешь, что все люди продажны, что все, как ты, на золото падки. Много у тебя золота, но оно уже не твое. Тайника в будке Забалуя не существует, а с Коноваловым ты встретишься на очной ставке.
— Нашел, значит, золотишко, — угрожающе заговорил Каракурт. — И Коновалов, значит, скурвился? Ну, Ванька, подсек ты меня под самый корень. Я тебе этого не прощу!
— Сидеть! — предостерегающе крикнул Голубкин, видя, как подобрался для прыжка Каракурт. Услышав возглас полковника, конвойные, распахнув дверь, заглянули в кабинет.
— Берегут тебя, — покривился, кивнув на конвойных, Каракурт.
— А ты думал… Сейчас, товарищи, я с ним закончу. Дверь снова затворилась.
— Ты мне вот что скажи, — спокойно, словно говоря с обычным собеседником, спросил Иван Федорович Каракурта. — Если бы тогда, на заводе, мы не узнали, кто ты есть на самом деле, если бы ты так и остался Гавриком Буераковым, стал бы ты честным советским человеком? Только отвечай правдиво или совсем не отвечай.
— Ишь ты, — ухмыльнулся Каракурт. — Чекист от бандита правду захотел услышать. Откуда я знаю, может, у тебя здесь аппарат какой спрятан. Запишет, а потом прокурор…
— Не глупи, — оборвал его Голубкин. — К тому, что ты сделал, откровенный разговор ничего не добавит. Да никаких аппаратов здесь и нет.
— А сам-то ты как думаешь? Перешел бы я в вашу веру?
— Думаю, что не перешел бы, — задумчиво глядя на Каракурта, ответил Голубкин, — Волчья натура сказалась бы в конце концов.
— Волчья? Это с какой, стороны посмотреть! Ты думаешь, могу я забыть, как вы нашу жизнь разорили, как батьку, который, в открытую против вас пошел, шлепнули? Ты думаешь, могу я забыть мою землю? Лежит она, матушка, между Обью и Енисеем. Двести десять десятин одних заливных лугов. В городе два дома по четыре этажа и мучные лабазы. А другие угодья? По всей береговой стороне между Барнаулом и Бийском таких хозяйств, как у меня, три-четыре набралось бы, не больше. А ты хочешь, чтобы я все это забыл, простил? Чтобы такие, как я, благодарны вам были за то, что вы нас из хозяев, господ, уважаемых людей в грязных слесарей, механиков, шоферов превратили? Вот ты меня волком обозвал, а для меня Лобов волком был. Ведь это он моего отца первый за горло взял, меня законного наследства лишил. И я бы с ним всю жизнь по-волчьи грызться не уставал. Для меня ваш Лобов — волк. Да что волк! Волк — большая собака и труслив по-собачьи. Лобов тигром был. Пока такие, как Лобов, ходят по земле, нам, тем, кто уцелел из прежних уважаемых людей, жизни не будет.
— Так ведь вас и осталось уж совсем немного. Раз, два и обчелся.
— Ну, не скажи. Не всех самылкиных вы разглядели. Не все самылкины в бандитах ходят. Есть такие, которые спрятались за документы буераковых. Коновалова-то вы только сейчас сцапали. Да и то случайно, из-за меня. А сколько лет он у вас товарищем считался. Даже в стахановцах ходил. Вот Лобов тигром был, а свалился от моего собачьего укуса. И заменить вам его некем. Таких, как Лобов, мало осталось.
