Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Авдеенко Александр Остапович (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
— Этого я не знаю, — сказал я. — Вы не вспомните содержание?
— Я его прекрасно помню. В этом письме я сообщила господину Кернеру фамилии и адреса Остапа Тимчука, Семена Гаевого, Тараса Михалевича и Василия Галушки.
— Всех четверых после этого арестовали?
— Да, на другой же день их арестовали и вскоре повесили. Я написала, что они взорвали железнодорожный мост. — Людмила Иннокентьевна говорила обычным тоном, словно речь шла не о предательстве, а о. вещах, которые ее не касались.
Я бессмысленно смотрел на нее. Она подняла брови и вдруг усмехнулась:
— Что вы на меня так смотрите? Раз вы все знаете, то вы должны знать, что эти адреса и фамилии я назвала Кернеру по приказу Лагутенко.
— По приказу?!
— Ну, конечно! А вы что же думали? Я никого из этих людей раньше в глаза не видела. Лагутенко передал в мою камеру записку с приказом разыграть этот спектакль.
— Зачем? — ошалело спросил я.
— Тимчук, Гаевой, Михалевич и Галушка были предателями. Пробравшись в штаб нашей организации, они попытались взорвать ее изнутри. Занимались антисоветской агитацией между подпольщиками и кончили тем, что установили связь с полицией. В мае тысяча девятьсот сорок второго года Георгию Александровичу стало известно об их предательской деятельности. Галушку, Михалевича, Тимчука и Гаевого вызвали на заседание штаба, но они не явились. Заседание было проведено без них. Приняли решение расстрелять предателей. Однако привести приговор в исполнение не успели. Через несколько дней Лагутенко и его друзья были арестованы. Кто-то написал анонимный донос в гестапо. Находясь в тюрьме, Лагутенко решил казнить предателей руками немцев. Так родился план, который я осуществила. Впоследствии гестаповцы узнали о том, что повесили своих единомышленников, но было уже поздно.
Теперь мне все стало ясно, в том числе и странное поведение вдовы Тимчук. Зная, кем был ее муж она боялась, если откроется правда, лишиться пенсии, потому и мешала мне, как могла…
Все было ясно, но я вспомнил осторожного, недоверчивого Томилина и спросил:
— Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?
— Разве они нуждаются в подтверждении?
— Вам пора узнать все, — ответил я. — После войны в архивах полиции было найдено ваше письмо к Кернеру. В Прибельске до сих пор считают вас предательницей, а вдовы и члены семей Галушки, Тимчука, Гаевого и Михалевича получают государственные пенсии.
— Понимаю, — прошептала она. — А я ничего не знала… Мне нужно было съездить туда хоть раз… Я поеду в Прибельск завтра же! — Она нахмурилась. — Хорошо, что вы нашли меня!
— Но с чем вы поедете? На слово вам могут не поверить.
— У меня сохранилась записка Лагутенко.
— Где она?
— Здесь.
Людмила Иннокентьевна открыла шкаф, достала небольшую деревянную шкатулку и протянула мне пожелтевший клочок бумаги, вложенный в целлофановый конверт. Я увидел неровные строчки, написанные карандашом, и узнал почерк секретаря подпольного горкома.
«Держись, Люся! — прочел я. — Мы в тюрьме, но немцы нас не сломили и не сломят. Штаб жив, штаб действует, штаб выполняет свои решения. Сообщи Кернеру, что ты желаешь спастись от смерти и с этой целью называешь имена и адреса четверых самых главных подпольщиков: Тимчука, Гаевого, Галушки и Михалевича. Живут они соответственно: Маркса, 11, кв. 3, Чкалова, 5, кв. 9, 2-й Красногвардейский, 12, кв. 7 и Короленко, 8 кв. 1. Напиши, что они якобы взорвали железнодорожный мост. Пусть немцы исполнят наш приговор и сами повесят этих предателей и мерзавцев. Г. Л. ».
Да, это был документ, неопровержимо подтверждавший то, что рассказала Людмила Зайковская.
— Как вам удалось сохранить записку? — спросил я.
— В тюрьме я носила ее с собой, готовая в любую минуту уничтожить. Попав в больницу, передала Ксении Васильевне Липатовой. Она потом мне ее вернула… В партизанском отряде и позже я уже не расставалась с запиской. Я храню ее почти двадцать лет и сберегу до смерти в память о Лагутенко, о моей молодости…
— Да, вы должны поехать в Прибельск, — сказал я. — Но перед этим вы должны поехать со мной в Москву. Мы поедем сейчас, немедленно. Нас ждет машина.
— Сейчас? — удивилась Людмила Иннокентьевна. — Что мне делать в Москве? И разве нельзя подождать до утра!
— Нет, ждать нельзя, — ответил я и, сняв с вешалки пальто, подал ей. — Вы и так ждали девятнадцать лет. Кстати, как получилось, что вы остались Галей Наливайко?
— В тылу у немцев это было необходимо, в армии восстанавливать прежнюю фамилию мне не пришло в голову, а позже я просто привыкла к ней и не хотела, чтобы что-то связывало меня с прошлым. Слишком мучительно было вспоминать о нем.
— Итак, мы едем? Не смотрите на часы, остановите их! Забудьте о времени! Мы едем?
— Какой вы странный! — улыбнулась она. — Простите за нескромный вопрос: сколько вам лет?
— Немногим больше, чем тому человеку, который ждет вас в Москве.
— Кто-то ждет меня в Москве?
— Ни слова больше. Едем!
Пожав плечами побежденная моей настойчивостью, она надела пальто и вышла на крыльцо. Было морозно, ярко сияли звезды. Шофер с любопытством посмотрел на Зайковскую и шепотом спросил у меня:
— Это она и есть?
Я кивнул.
— С ветерком поедем! — пообещал шофер и, сев в машину, включил зажигание.
«Волга» рванулась вперед.
Людмила Иннокентьевна сидела неподвижно, глядя в черное окно. Я смотрел на ее тонкий профиль и видел перед собой Машу. Как они были похожи! Скоро эта женщина, пережившая так много, потерявшая всех, кого она любила, обнимет свою незнакомую взрослую дочь! Я хотел рассказать Людмиле Иннокентьевне о ее муже, но это значило сказать и о Маше, а у меня не было таких слов. Я молчал, и у меня почему-то щипало в горле…
В восемь часов утра мы миновали Рижский вокзал и свернули на Садовое кольцо.
— На Баррикадную? — догадался шофер.
Он с шиком остановил машину напротив подъезда. Я помог Людмиле Иннокентьевне выйти.
— Кто здесь живет? — тихо спросила она.
Я взял ее под руку и повел по лестнице. На третьем этаже мы остановились. Я задыхался. Я не мог себя заставить прикоснуться к звонку. В этот момент открылась дверь, и вышла соседка, как-то раз видевшая меня в коридоре. В руке у соседки была хозяйственная сумка. Она посторонилась, и мы очутились в квартире.
Возле Машиной двери сердце у меня вдруг заколотилось так громко, что я придержал его рукой… Постучал.
— Войдите, — послышался Машин голос. И мы вошли.
Маша, розовая и растрепанная со сна, в ситцевом коротком халатике, стояла у стола с чайником в руке. Она поставила чайник и, узнав меня, смущенно сказала:
— Это вы? А я не одета. Ответить ей я был не в состоянии.
Тогда она посмотрела на Людмилу Иннокентьевну. Взгляд ее, сперва безразличный, стал напряженным. Она как будто попыталась что-то вспомнить, но не вспомнила — и отвела глаза. Но тут же снова взглянула на мать. Лицо ее вдруг побледнело и стало по-детски беспомощным.
— Маша! — низким, незнакомым голосом сказала Людмила Иннокентьевна. — Это ты, Маша?
— Мама! — закричала девушка, и слезы градом хлынули из ее глаз. — Мамочка!
Я отвернулся.
Когда я через несколько минут снова посмотрел на них, Людмила Иннокентьевна и Маша сидели, обнявшись, на кровати и плакали. Они улыбались, любовно прикасались друг к другу, и лица у них были такие, что я снова отвел глаза.
Внезапно открылась дверь, и вошел мужчина в черной морской шинели. Это был Сергей. Он посмотрел на меня, покраснел и шагнул к Маше.
— Сережа! — сияя и плача, сказала она. — Это моя мама! Моя мама!
— Очень приятно, — растерянно ответил лейтенант.
Людмила Иннокентьевна улыбнулась сквозь слезы.
— Мамочка, ты же еще ничего не знаешь, — сказала Маша. — Это мой муж Сережа… Мы поженились вчера вечером.
Они заговорили вполголоса.
Я надел шапку и вышел.
Шофер озабоченно протирал ветошью капот. В зубах у него торчал потухший окурок. Взошло солнце, позолотило шпиль высотного дома, зажгло розовые искры на снегу. Дышалось легко.
