Варяги и ворюги - Дубов Юлий Анатольевич (электронная книга txt) 📗
До сих пор не совсем убедительно решен вопрос — зачем Наполеону понадобилось удирать из Москвы по Старой Смоленской дороге. Были ведь и другие пути для отхода, в нормальном состоянии и с еще не разграбленными поселениями. Принята такая точка зрения. Будто бы более удобные дороги были блокированы регулярными русскими войсками, неугомонными гусарскими хулиганами и партизанским отрядом Василисы Кожиной. Но думаю, что для Наполеона это вовсе не могло быть аргументом. Хулиганов у него и своих хватало — один Мюрат чего стоил, о встрече с регулярными русскими войсками он мог только мечтать, поскольку в окружавшем императора кошмаре это было бы единственным сколько-нибудь понятным способом существования. Поэтому по-настоящему его могла бы напугать разве что Василиса Кожина, но очевидная малочисленность ее боевой единицы вряд ли серьезно повлияла на поведение победителя при Маренго и Аустерлице.
У меня есть более простое объяснение. Думаю, единственно правильное. Представьте себе, что вы засадили топор в тесто. А теперь попробуйте вытащить его в направлении, отличном от того, по которому он туда вошел. Ну как?
Между прочим, эта точка зрения позволяет по-новому взглянуть и на романтическую легенду о дубине народной войны. Поверьте — тесту глубоко безразлично, что в него воткнули и из какого материала этот чужеродный предмет изготовлен. Просто когда Наполеон совершал свой победоносный марш-бросок к Москве, он обходился с попутными деревнями, как и положено было в те давние жестокие времена. Грабил нещадно. При этом крестьянам обещалось светлое будущее в виде полной свободы и окончательного избавления от ненавистного крепостного права. Но поскольку крестьяне наблюдали, в основном, избавление от тяжелым трудом нажитого добра, а тут и зима наступила, то второе пришествие некогда победоносной армии было воспринято ими как промысел Божий. Вооружившись стихийно возникшим лозунгом «Грабь награбленное», окончательно овладевшим массами сто с лишним лет спустя, крестьяне приступили к репарациям. Репарации эти происходили для французов чрезвычайно болезненно, потому что происходили в лесах и на большой дороге с использованием нецивилизованных вил и плебейского дреколья. Это дреколье и вдохновило графа Толстого на поэтический образ.
Если рассматривать широкое народное движение не как партизанскую войну типа испанской, а как более прозаический процесс разрешения имущественных споров, то понятным становится и замеченное зорким глазом Льва Николаевича изменение в общем настроении народа. В некоторый момент народная ненависть к французским завоевателям уступила место жалости и сочувствию. По-видимому, этот момент связан с тем, что основная масса накопившихся имущественных и иных претензий была уже снята, а просто так махать дубиной интереса не было никакого. Тем более что брать у французов уже стало нечего, а к нищим и убогим в России всегда относились по-особому.
Один приятель, охотник за иконами, рассказал мне историю. Он был в какой-то деревеньке под Смоленском по своим делам. И обнаружил в доме одного дряхлого деда любопытный предмет. Это был круглый столик с гнутыми резными ножками, заляпанный многолетней грязью до полной черноты и служащий подставкой для ведра с водой. Когда дед, взяв ведро, наладился к колодцу, мой приятель от нечего делать стал изучать подставку, обнаружил на ножке странную выпуклость, колупнул грязь и увидел что-то голубое и явно не деревянное. Приятель заинтересовался. К приходу деда перламутровая инкрустация с изображением легко одетой дамы с перьями в прическе была, в основном, расчищена. Сперва приятель решил, что видит перед собой революционный трофей, изъятый у злого помещика непосредственно перед ритуальным сожжением барской усадьбы. Но все оказалось не так просто. Хозяин поведал моему приятелю, что его прадед сильно пострадал от французского нашествия. Интервенты начали с того, что реквизировали у него всех кур, а потом еще двух коз. Если бы они этим ограничились, то было б еще ничего, но перед тем как продолжить победоносный марш на Москву, они свели со двора корову, оставив прадеду расписку на непонятном языке. Когда до прадеда дошли сведения, что французская армия катится обратно, терпя невероятные лишения, он с несколькими односельчанами засел в лесу, дождался подходящего момента и ударил по врагу. Ему досталось несколько побрякушек, пропитых впоследствии, вот этот самый столик, две лошади, одна из которых впоследствии околела, а вторая выжила и вполне исправно трудилась, да замерзший до полного обледенения француз. Семья прадеда отогрела доходягу, после чего прадед приспособил его к тяжелым полевым работам, справедливо считая, что непонятный столик и полудохлая лошадь не окупят сгинувших кур и коз. Не говоря уже о корове.
Прадед обучил француза кое-каким русским словам и начал даже относиться к нему, как к члену семьи, но тут в усадьбу вернулся согнанный иноземцами барин, прослышал про странный рецидив рабовладельческого строя, сделал прадеду надлежащее внушение и забрал француза к себе. Гадюка-француз немедленно наябедничал барину и про побрякушки, и про лошадей, и про столик. Барин рассудил по справедливости — побрякушки все равно пропиты, их уже не вернуть, лошадь пусть остается в хозяйстве, ей там самое место, а вот столик надо французу отдать.
Нельзя даже сказать, что столик был так уж нужен прадеду. Скорее всего, это был вопрос принципа, разницы в мировоззренческих позициях. Поэтому прадед надежно упрятал столик в хлеву, соврал барину, что давно пустил спорный предмет на дрова, мужественно перенес несколько допросов с пристрастием, но от своего не отступился. Впоследствии, когда все забылось, столик был извлечен из укрытия. И каждый следующий глава семьи долго чесал в затылке, соображая, куда можно приспособить эту диковину и на что она могла бы сгодиться.
Интересы моего приятеля лежали в другой плоскости, поэтому столик он просто взял на заметку и в Москве рассказал о нем человеку, профессионально занимающемуся антиквариатом. Потом рассказывали, как в сельской глубинке был обнаружен туалетный столик самого императора Наполеона, который отреставрировали и продали с аукциона за бешеные деньги. Так что на дубине народной войны кто-то прилично заработал.
Глава 10
Презентация
В номере было не то чтобы совсем светло, но и вовсе не темно, как полагалось бы при задернутых шторах. Наверное, потому, что одна из штор была почему-то оборвана и цеплялась за карниз краем. Но разбудил Адриана не серый дневной свет, вливающийся в номер из окна. Его разбудил противный прерывистый гудок из снятой с аппарата телефонной трубки, которая вместе с аппаратом валялась у кровати. Он с трудом нащупал трубку рукой, попытался водрузить на место, не смог, снова бросил на пол, решительно закрыл глаза и начал вспоминать вчерашнее.
С самого начала его неприятно удивило, что в конференц-зале, рассчитанном на пятьдесят с лишним участников, собралось от силы десять человек. Конечно же, там был господин Крякин, и рядом с ним сидел улыбающийся господин Шнейдерман. И еще двое, которых он видел в Комитете государственной безопасности или как он там теперь у них называется. Неизвестный человек бизоньего телосложения и с бритым черепом в последнем ряду. Компактная группа в сером слева от входа. Странная какая-то группа. Они все записывали, переглядывались, а когда начались вопросы, один из них, по-видимому старший, представился прокурором Российской Федерации. Если вспомнить, то и вопросы-то задавали, в основном, они. Бритый бизон сидел набычившись и реагировал только на доносящийся из кармана пиджака писк пейджера. Господин Крякин всего лишь уточнил, планируется ли открытие представительства, и в конце, от лица всех присутствующих, поблагодарил господина Дица за исключительно интересное сообщение, а также выразил уверенность в неизбежной победе демократии и свободы при наличии серьезной материальной поддержки. При этом Адриан заметил, что бизон одобрительно кивнул.
