Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак - Вайнер Аркадий Александрович (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
Ай-яй-яй, Маринка молодцовая, летунья боевая! Как поучительно и полезно общение с бесстрашными воздухоплавательницами! Ведь, по ее словам, получается, что в момент, когда Степанову «накидывали банок», Марина не только пребывала на седьмом небе, но и одновременно присутствовала на месте преступления. Ай, как интересно!
Ни малейшего упоминания о ней в деле я не встретил. Забавно.
Жаль только, что гуманист Сурик тоже обратил на это внимание и весело спросил-напомнил-приказал:
— Подруга, ты на работу-то собираешься? Смотри, опоздаешь, тебе там расскажут про дисциплину…
— Ой, засиделась, господи! Да, ничего, сейчас тачку схвачу, поспею…
Пока она укладывала свою красивую сумку-«таксу», переодевала что-то за моей спиной, я спросил Егиазарова:
— Надеюсь, вы не в претензии, что я вас допрашиваю в больнице? Это ведь и в ваших интересах, чтобы все быстрее окончилось…
— Конечно! О чем речь?
— Значит, я хотел, чтобы вы мне пояснили, как вы все там, на площадке отдыха оказались…
— Да почти случайно это вышло. Выходной день был, мы ведь тоже люди, всегда других кормим, а сами, случается, за день во рту крошки не имеем: беготня, суета, вы понимаете. Вот и договорились, что Ахмет нас покормит шашлыками со своего мангала. Ясное дело, для своих оно вкуснее будет, чем на потоке общепита… Вот и собрались…
— Прекрасно. Кто да кто собрался? — я взял блокнот и стал записывать его ответы. Протокольная часть допроса меня сейчас не интересовала.
— Ну, я там был, Вася Дрозденко царство ему небесное, последний шашлык в жизни скушал, директор наш Эдуард Николаевич, Валера Карманов, шеф-повар, и Лешка Плахотин позже подъехал…
— Все?
— Все.
— Никого не забыли?
— А чего забывать, это же не Афонская пещера все на виду, — засмеялся Егиазаров: он мне тоже демонстрировал, что наш разговор скорее душевный, чем формальный.
— Прелестно. А Плахотин — ваш сотрудник?
— Нет. Лешка не сотрудник. Так старый знакомый. Встречаемся иногда…
Марина подошла к хромированной кровати, нежно поцеловала Егиазарова и строго наказала:
— Лежи не дергайся, не нарушай режим. Завтра с утра приду… — повернулась ко мне. — Очень приятно было с вами познакомиться… До свидания…
— До свидания, Марина. Я надеюсь, что мы с вами еще встретимся. Кстати вы не можете объяснить… — я сделал небольшую паузу и кивнул в сторону Сурика. — За что они стали Плахотина лупить?
Егиазаров высоко поднял брови и резко замотал головой, но я заслонял его собой и Марина, не замечая предупредительных сигналов руководителя полетов, зашла на меня в стремительное пике.
— Сурик его бил? Да вы что? Сурик до него пальцем не дотронулся! Нужен он ему больно, лупить его!..
— Марина, я вас сейчас официально спрашиваю: вы точно видели, что это не Егиазаров бил Плахотина? — двинул я вопрос наподобие шахматной «вилки».
— Конечно, видела! И где хотите подтвержу: не прикасался он к этой вонючке!
— Заткнись, дура! — тихо промолвил со своего медицинско-индустриального памятника Егиазаров. — Что ты могла видеть, когда тебя там не было вовсе! Это же я тебе все потом рассказал, в больнице. Ты забыла, что ли? Просто ты веришь каждому моему слову, я ведь никогда не вру! Меня в детстве так и называли: Сурик-Честность… Правдивость — это мое ремесло…
— Я рад за вас, Сурик, за вашу высокую репутацию у друзей детства. И уж, пожалуйста, употребите на меня свое второе ремесло — правдивость. Расскажете, за что вы били, точнее говоря, за что ваши друзья били Плахотина?
— Да что вы ее слушаете? — вскипел Сурик. — Она же все перепутала, решила, что вы говорите о Степанове! Она ведь ничего не видела и перепутала фамилии. А нам бить Плахотина зачем? Нормальный парень, наш знакомый…
— Ага, значит, Марина перепутала… Ну, что же, такое тоже возможно. А вы где работаете, Марина?
— Там же, в ресторане, в «Центральном»… Я там официантка…
— Фу, прямо камень с души, — сказал я с облегчением. — А то я вас принял за американскую летчицу…
7 глава
Автобус, пыхтя и отдуваясь, вез меня из больницы через окраины в центр. Он погружался в осенний вечер плавно и неотвратимо, как тонущая в омуте бутылка. Проплывали за окнами спрятавшиеся в садах частные дома, их оранжево-красные абажуры и плафоны будто бакенами обозначали фарватер автобусу, петлявшему среди жилых кварталов, пустырей в строек.
На сиденье против меня дремала женщина. Одной рукой она прижимала к себе маленькую девочку, что-то без умолку рассказывавшую матери, а другой крепко держала объемистую авоську с продуктами. На ухабах и крутых поворотах женщина просыпалась на миг и быстро говорила девочке — да-да-да, доченька, все правильно… — и сразу же погружалась в зыбкий, неглубокий сон. У женщины было тонкое усталое лицо. Я смотрел на нее и испытывал печаль и нежность. Наверное, Лила, возвращаясь с работы, тоже дремлет в автобусе. Женщины сильно устают.
Наверняка бойкая летчица-официантка Марина восприняла бы мою попутчицу как знак неполучившейся, неудачной жизни. Но эта несостоявшаяся жизнь проходила отдельно от Марины, мчащейся сейчас на работу в «тачке» или на попутном «леваке»…
В те редкие дни, когда мне удается пораньше закончить свои невеселые делишки, я захожу в школу за Маратиком. После занятий он остается на «продленку», которую потом еще продлевает игрой в футбол до того мига, когда мяч можно найти на поле только ощупью. Тогда игра кончается и он идет домой. Нет, нашего сына при всем желании не назовешь домоседом.
И ладно бы, коли дом был пуст, скучно юному джентльмену обретаться одному в четырех стенах. А то ведь бабушка дома, моя почтенная теща Валентина Степановна Пелех. Любой человек может соблазниться перспективой поговорить с моей тещей по душам, так много полезных сведений накопила она за свою долгую жизнь. И, слава богу, не делает их секретом, а рассказывает всем желающим подробно, убедительно, безостановочно. Бестолковый неблагодарный внук, мой сын, не ценит даровой возможности обогатиться духовно, а хочет, наоборот, с такими же обормотами, как он сам, гонять на пустыре за школой в футбол.
Я, конечно, не одобряю его, но отчасти понимаю. И грозные риторические вопросы тещи — «Скажи, чугунный язык, отец ты ему или нет?» — оставляю без ответов. Я люблю неутомимую на добро и разговоры бабушку Валентину, но по удивительной прихоти сердца почему-то Маратку люблю еще больше. И всякий раз, обещая теще поговорить с сыном, иду на заведомую ложь. Дело в том, что я не верю в воспитательную силу нравоучительных слов и дисциплинарных указаний. Из тех житейских наблюдений, которые мне удалось накопить как следователю и как отцу, то есть педагогу-практику, я сделал для себя один вывод: обычно, вырастая, дети становятся такими же, как их родители. Когда мне случается вести дела несовершеннолетних преступников из благополучных или высокопоставленных семей, вокруг раздается взволнованно-недоумевающий клекот: «Непостижимо… Кто бы мог подумать… такая прекрасная семья… выродок… Такие достойные родители…»
А я не верю в то, что ребенок этот выродок, а родители — достойные люди. Просто ребенок много лет учился в своем доме тому, что было скрыто от посторонних глаз достойным фасадом респектабельного благополучия. И однажды — из-за детской глупости или дерзости — всплыло на всеобщий погляд то, что так умело скрывали родители.
Со смирением и грустной улыбкой воспринимаю я гневные пророчества своей тещи: «Посмотришь-посмотришь, каменное сердце, вырастет мальчик такой же, как ты…» Напрягая свою деликатность до последнего предела, Валентина Степановна не уточняет, каким именно вырастет Маратка, но по тону ясно, что невысок в ее глазах мой человеческий и общественный коэффициент.
Жаль, моя теща не знакома с Шатохиным, иначе по принципу сопоставления она бы объяснила Маратке раз и навсегда, что, занимаясь дома уроками и беседуя с ней вместо бессмысленной футбольной гоньбы, он мог бы вырасти таким прекрасным человеком, как мой прокурор.
