Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Авдеенко Александр Остапович (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
Учительнице он запретил говорить о его прошлом даже дома, запретил произносить даже слова «русский», «русские», «Россия». А для себя он раз и навсегда решил, что мать и отец его погибли, умерли.
И, решив так, старался никогда не вспоминать о них и не вспоминал.
А однажды, когда он почувствовал себя готовым к новой жизни, Буров, уйдя утром на работу, не вернулся больше к своей учительнице. И сделал это без всякого сожаления. Потом была фирма, успешная служба, Мадлен, на которой он женился, сын… И вот он стоит на небольшой, заросшей молодым сосняком горке и смотрит на свою давно забытую деревню, на дом, где он провел детство.
«Какая дикая случайность, какая глупость, — думает Буров. — Зачем я здесь?.. Кому это нужно? Летел бы спокойно в Токио и никогда не вспомнил про эту глухую деревню, затерявшуюся среди лесов. Может, в этом доме и живут-то совсем чужие люди: столько лет прошло. Все погибли, а в доме живут чужие». Эта мысль нравится ему. «Ну, конечно же, это так. Я уеду, и все будет опять по-прежнему, все забудется».
Но тут же он с тоской вспоминает свое подавленное настроение перед отлетом, белую лошадь из детства, которая вдруг примерещилась ему невесть отчего. «Это старческое, старческий бред, только и всего. Но он будет теперь повторяться… От него никуда не уйти. Вот если в этом доме действительно чужие… Если в этом убедиться… Оборвать эту нить из прошлого…» Он осторожно начал спускаться по тропинке к деревне.
Уже недалеко от дома Буров увидел, что из него вышла женщина с сумкой и пошла к деревне. Женщина была совсем молодая, хорошо одетая. «Ну вот, — с удовлетворением подумал он, — так и есть: в доме живут чужие. Кто она, эта женщина? Ни дочерью, ни женой Николая она не может быть. Для одной слишком стара, для другой очень молода». Когда Буров подошел к калитке, то уже совсем успокоился. А вот протянуть руку и толкнуть калитку не мог. Не мог!..
Он постоял минуту, вглядываясь в окно, но никого не увидел. Потом с трудом, словно превозмогая какую- то гигантскую тяжесть, все-таки протянул к калитке руку. Она открывалась так же, как и раньше: надо было просунуть руку между двух досок и приподнять деревянную щеколду. И Буров приподнял.
Он осторожно пошел по узкой дорожке. Дорожка была упругая, усеянная по обочине желтыми цветами одуванчиков, большими подорожниками, и Бурова пронзило вдруг ощущение, будто он идет по этой травянистой, сырой от дождя тропинке босиком, как в детстве, легко придавливая траву пятками.
Около самого дома, вся осыпанная цветами, словно белый факел, росла черемуха. У крыльца стояла большая старая бочка с водой, чистенький половичок лежал на ступенях. Как тяжелы были эти пять ступеней, как тяжелы! Когда Буров поднялся на крыльцо и постучал
в
дверь, лицо его покрылось мелкими бисеринками пота, рубашка прилипла к телу…
В доме произошло легкое движение, негромко хлопнула дверь внутри, и вот уже распахнулась дверь на крыльце, и к Бурову вышла маленькая старушка в цветастом фланелевом платье и в таком же цветастом переднике. Буров сразу узнал мать, и словно мороз прикоснулся своими иголками к сердцу, заставил затрепетать его, сжаться.
—
Тебе кого, милок? — спросила мать тонким и словно чуть надтреснутым голосом.
Слова застряли у Бурова в горле. Он смотрел на лицо матери, темное не то от солнца, не то от старости, смотрел в бесцветные глаза и не мог выговорить ни слова… ему не хватало воздуха, нечем было дышать…
—
Если ты про дачу, так не сдаем мы, милок, не сдаем…
«Не узнала, — подумал он, — не узнала…»
—
У нас тут автобус застрял… За трактором пошли… Я вот попить, молочко, может, у вас найдется, — выговорил наконец Буров.
Мать улыбнулась, прикрыв рукой беззубый рот.
—
Ты заходи, заходи, милок… У нас если автобус застрянет, не только молочка попить успеешь. И отобедаешь и отужинаешь… Заходи, заходи.
Она пошла впереди, что-то шепча себе под нос, рукой шаря по стене, открыла дверь в комнату, поджидая
Бурова. И по тому, как она шла, шаря рукой по стене, Буров вдруг понял, что она почти ничего не видит. Он вошел вслед за матерью в комнату, темноватую, оттого что герани и китайские розы на окнах заслоняли свет, и невольно подумал о своем доме под Парижем. На один миг…
—
Ты, милок, садись, я тебе молочка плесну, попей пока, а то и обедом накормлю. Автобус-то когда вытащат! Молочко, правда, у меня не свое. — Мать прошла на кухню, отделенную от комнаты легкой перегородочкой, и Буров слышал, как она наливает молоко. — Нам со стариком корову-то держать уже невмочь, да и незачем. Так вот соседская дочка приносит. Павлова Лидка, — сказала мать, вернувшись с кухни и ставя перед Буровым большую кружку молока.
—
Пей, милок. Молоко свеженькое. Лидея утречком занесла. Такая заботливая дивчина… Дай ей бог здоровья. — Мать села, подслеповато щурилась, словно стараясь разглядеть гостя. — У ней, у Лидаи-то, сегодня свадьба. И мы со стариком званы, да старик мой обирючил совсем. Чего, говорит, там целый день сидеть. Вечером сходим. Жених свой, деревенский. На учителя выучился. Золото, а не парень.
Я
как подумаю о них, сердце радуется. Есть, милок, счастье-то на земле, есть…
Буров пал молоко судорожными глотками. Ему было трудно пить от нервного напряжения, но он заставлял себя и пил глоток за глотком.
«Что же это за Павлова? Не Василия ли Павлова Дочь? Ну, конечно, чья же еще… Больше Павловых в деревне не было», — подумал он, и слабость овладела всем его телом. Снова взмокла рубашка. Он чувствовал, как холодные струйки пота бегут по его телу.
«Василия Павлова дочь. Василия Павлова… Васьки Павлова…» Того, который остался в окопе, когда он, Буров, вышел с поднятыми руками навстречу серо-зеле- ной цепи немецких солдат…
—
Ты, видать, городской, милок? — спросила мать. — Командировочный или дачу присматриваешь?
—
Командировочный я, — ответил Буров. — Да вот застрял автобус… Наверно, вытащат скоро…
—
Вытащут, вытащут, — согласилась мать. — Не скажу, скоро ли, но вытащут. Да ты не суетись. Автобус-то небось у Старого гумна сел, в низинке?
—
У Старого гумна? — переспросил Буров. Слово «гумно» поставило его в тупик. Оно было знакомо. Даже очень знакомо. Связано с какими-то приятными воспоминаниями из детства. Но Буров никак не мог вспомнить, что оно означало.
—
Да, у гумна, — торопливо согласился он. — У гумна…
—
Ну, так он все одно через деревню пойдет. Ту- точки радом, на прогоне, и остановка. Ты и посиди, милок, поговори со старухой, как там в городе у вас жисть. А то я все одна да одна. Старик мой работает, хоть и пенсия ему вышла. Да коли и дома, так все равно слова не услышишь. Совсем в старости бирюком сделался.
Она тяжело вздохнула и задумалась. Руки ее, узловатые, темные, со множеством веснушек, шевелились, словно перебирали что-то невидимое для Бурова.
Буров молчал. Он понимал, что его молчание выглядит странно, что надо или сказать что-то, или уходить. Но он не мог сделать ни того, ни другого. Он только смотрел и смотрел на мать не отрываясь, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти ее потерянный было образ. «Как она постарела, как она постарела», — только думал он.
Мать вдруг встрепенулась и спросила:
—
А что, верно ли люди говорят, картошка у вас в городе на рынке по двадцать копеек?
—
Да, — кивнул Буров, — по двадцать…
—
Ишь ты, по двадцать, — сказала она. — Совести у людей нету, такую цену рвать. У нас-то колхоз своим по копейке продает… Да только мы-то все со своей. Говорила старику: чего корячиться, каждую весну садить? Нам ведь ее и всего ничего надо. Так нет — садит, словно у нас семеро по лавкам. Привык в голодное-то время каждый клочок распахивать. Потом вот и раздает соседям на семена. Уж больно хороша у нас картошечка. Такая рассыпчатая, такая рассыпушка…
