Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна (библиотека книг .TXT) 📗
– Марина Ивановна, а все-таки, почему вы сначала хотели написать завещание и разделить ваше имущество в равных долях (я ведь правильно понял?) между… кстати, а кого вы внесли в свой ненаписанный список?
– Всех.
– И Корсакова тоже? – Кравченко посмотрел ей в глаза.
– Нет, всех, кроме него. А почему я хотела написать завещание… Да потому, что в моей семье в отношениях между теми, кого я люблю, многое изменилось с тех пор, как я вышла замуж за Андрея. Я же чувствовала, о чем они все думают. Я знала: некоторые даже считали меня… – Зверева осеклась, стиснула руки. – Ладно, я и такое от них стерпела бы, лишь бы… Но я не могла видеть, как в их жизнь входит ненависть! Я хотела этим завещанием примирить их всех – и мужа, и ребят, и Гришу, и… Чтобы они знали, что они по-прежнему дороги мне, одинаково дороги, что я не делаю различий между ними и хочу всем только добра.
– Но когда вас отговаривали, ваш муж был еще жив. И являлся по закону сонаследником вместе с усыновленным вами Новлянским. А как он реагировал на все это?
– Он? – Зверева нахмурилась. – Я, право, не знаю.
– Не знаете?
– Мы с Андреем никогда не говорили на тему денег. Он был гордый мальчик, считал, что это – ниже его достоинства.
– Но он пользовался вашими…
– Он пользовался мной как муж женой, а я им как жена мужем. Мы были совершенно равны, нам было вместе хорошо и только. А потом, больше всего на свете Андрей хотел петь. И петь очень хорошо, стать лучшим, самым лучшим из всех, положить к своим ногам оперную сцену. За деньги, дорогие мои друзья, даже за очень большие деньги, такой славы не купишь. К счастью.
– Ну да, голос его… конечно… Ну ясно, Марина Ивановна. Если я был бестактным и назойливым, простите. А теперь вот о чем я хотел бы поговорить. А что вы сами думаете по поводу убийства Майи Тихоновны?
– Я ничего не думаю, Вадим. Я отупела. Словно Лотова жена, я превращаюсь в соляной столб. Я даже плакать о ней не могу – не то что думать!
– Но как вам все-таки кажется: это убийство направлено против вас или…
Мещерский покачал головой: не мудри, выражайся яснее. Зверева, видимо, тоже не поняла вопроса, глаза ее тревожно перебегали с травы на их лица, с их лиц – на бурые стволы сосен, ее так и притягивала луна…
– Ну скажем иначе. – Кравченко подумал секунду. – Влияние Майи Тихоновны было на вас достаточно сильным, если даже в таком важном деле, как распоряжение собственным имуществом, вы предпочли послушаться ее совета…
– Она всегда была мне как сестра. Мы дружили с молодости. Она была так предана, любила меня беззаветно. С ней можно было говорить обо всем, даже о самом личном. С Гришей я так не могу – он добрый, тоже любит меня, но он ведь только собой занят, у него ветер в голове. Он же сущий Нарцисс – его женщины ужасно избаловали. А Майка… Господи, да иногда мне казалось, что она лучше меня знает то, что мне нужно. Она была такая чуткая, такая мудрая, такая добрая.
– Но сегодня утром вы, кажется, сказали ей, что некоторые ее советы вы предпочли бы не слышать, и я так понял, что и не исполнять, – кротко заметил Мещерский.
– Вы нас подслушивали? – Зверева резко обернулась к нему. – Вы?
Он густо покраснел.
– Так получилось, я не хотел.
– Возможно, это мы сами слишком громко говорили, – быстро согласилась она, но глаза ее недобро блеснули. – Значит, сами виноваты.
– Майя Тихоновна сегодня утром уговаривала вас не совершать какой-то опрометчивый поступок.
– Это к делу не относится.
– К какому делу? – Кравченко наблюдал за ее лицом – черты его ожесточились, Зверева начинала гневаться, и это ему не нравилось, потому что гнев-то был напускной, а под ним скрывалось… Эх, прав, Серега, искренности мало в людях.
– К тому, чем вы так интересуетесь: к моему несуществующему завещанию. Заверяю вас: мы говорили совершенно о другом.
Кравченко видел, спрашивать: «О чем вы говорили?» – бесполезно. И он заметил, тяжело вздыхая:
– Ее убили спустя час после вашего разговора.
Певица молчала.
– Марина Ивановна, а что за деньги отвозила в Красково Майя Тихоновна? Она вам еще за завтраком об этом напомнила, – спросил он после вынужденной паузы.
– Деньги? Ах это… Это она имела в виду дела нашего благотворительного фонда: помощь сиротам, детским домам, школам-интернатам. Этим занимается наш фонд при Русском музыкальном обществе, председателем которого я являюсь. В Краскове тоже есть детское учреждение, ну и когда еще в прошлом году Майя ездила туда по моим делам насчет дачи, я попросила ее отвезти туда уже не помню какую сумму. Таким же образом мы помогаем многим: направляем субсидии в детские дома в Москве, в Твери, в Самаре и Санкт-Петербурге. Недавно вот оборудование для родильного дома в Люберцах закупили в Бельгии, сейчас хотим организовать приют-приемник для сирот на Ярославском вокзале.
– Ясно и с этим, – Кравченко кивнул. – А теперь последнее. Опишите, пожалуйста, только по возможности более детально, что произошло в музыкальном зале перед тем, как Майя Тихоновна пошла смотреть телевизор. Вы ведь были там?
– Конечно, мы все были. Дима сел к роялю и порезался. Эта жуткая шутка с бритвой…
– Нет, Марина Ивановна, это случилось позже. Итак, вы собрались в зале и к роялю села Майя Тихоновна. Ну вспомнили? Сереж, что она исполняла?
– Прокофьева, – ответил Мещерский.
– Ах да, отрывки из «Ромео и Джульетты», это, наверное, единственное, что она помнит наизусть без ошибок. – Зверева скорбно улыбнулась. – Я ее приучила все вещи читать с листа, мы на сцене в молодости были с ней как единое целое, она была первоклассным аккомпаниатором, а самостоятельно исполнить не смогла бы и…
– Итак, вот она закончила играть и закрыла крышку рояля. Встала. Сосредоточьтесь, пожалуйста. – Кравченко улыбнулся ободряюще. – Вспоминайте. Она сказала, что хочет посмотреть «Времечко» или… что там было по ящику?
– «Иванов, Петров, Сидоров», – снова подал свою реплику Мещерский.
– Да, она очень любила эту передачу. Она вообще разную ерунду любила смотреть. Вообще жить не могла без телевизора. Даже разговаривала с ним вслух иногда, спорила – это было так забавно. – Голос Зверевой дрогнул.
– Майя Тихоновна пошла к двери. Ну? Кто-то выходил следом за ней, а потом возвращался? – Кравченко следил за ее лицом, но на нем ничего не отразилось.
– Я не помню, Вадим.
– А что вы сами делали в это время?
– Бог мой, мне все время кажется, что я стояла у рояля и вытаскивала эту окровавленную мерзость из клавишей, хотя, вы говорите, это было позже… Ну да, я точно не помню… Точно: я сидела и разговаривала с Егором. Хотела встать и подойти к… Нет, я так и осталась сидеть рядом с ним.
– Но все-таки, кто-то выходил из комнаты? Подумайте.
Зверева провела рукой по глазам.
– Кажется, да.
– Кто же?
– Агахан. Я сказала ему, чтобы он зажег камин.
– Это вы еще за завтраком ему сказали, – напомнил Мещерский.
– За завтраком? Ну значит… хотя мне кажется, это все-таки было именно там, в зале, и он пошел… Но я вечно все забываю, повторяю по десять раз. Мои ко мне уже привыкли, не сердятся.
– На вас нельзя сердиться, Марина Ивановна, – сказал Мещерский. Он все еще не мог отойти от ее «Вы нас подслушивали?», и это выдавал его обиженный тон.
– Не сердятся, Сережа, только на детей и слабоумных, – она смотрела на озеро. – Как холодно тут. И уехать из этой сырости теперь нельзя. Мы здесь точно в плену, в заточении.
– А что сказал вам прокурор, когда вас допрашивали? – поинтересовался Кравченко.
– Что он сожалеет о том, что такие ужасные вещи могут происходить в моем доме. А я ему сказала, что я не только сожалею, но… но лучше бы мне умереть, чем выносить такой позор и такую муку. Я просто не знаю, что мне делать. Как жить теперь? Я все думаю: ЗА ЧТО? Почему именно со мной такое происходит? Что стало причиной того, что все так внезапно рухнуло?! Неужели эти деньги? Эти проклятые деньги?
