Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ) - Ваксберг Аркадий Иосифович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗
Зато в другом деле, рассказанном А. А. Старченко, искусственные логические построения едва не привели к осуждению невиновного. Был найден труп задушенной семилетней девочки, в убийстве которой обвинили ее мать. Против матери, на первый взгляд, было собрано много неотразимых улик: своего старшего сына за несколько дней до убийства она отослала в город к сестре; за день до убийства ушла со своим любовником на заготовку дров, предполагая пробыть там два дня, а вернулась назавтра; все знали, что она хотела выйти замуж за своего любовника, но жаловалась знакомым, что тот, наверно, «не возьмет ее с детыми»; сразу же после убийства перешла в дом к любовнику, хотя раньше его мать не пускала ее на порог; требовала, чтобы лесник скорее отводил ей делянку, так как «у нее дома дочь одна — как бы с ней чего не случилось»; уверяла, что у нее в комнате похищены вещи, а какие именно, точно сказать не могла, несколько раз меняла свои показания; и, наконец, около трупа дочери «совсем не плакала».
Это были серьезные улики, но они вовсе не были неотразимыми. Это были всего лишь «отдельные кусочки, разноцветные камушки, не имеющие ни ценности, ни значения», которые, по словам А. Ф. Кони, «только в руках опытного, добросовестного мастера, связанные крепким цементом мышления, образуют более или менее цельную картину». Здесь же не было цельной картины, ибо «камушки» эти ничем не были связаны друг с другом. Любой из фактов допускал не единственное, а различные взаимоисключающие объяснения. Поэтому лечь в основу обвинительного приговора они не могли.
В самом деле: сестра часто приглашала к себе племянника погостить — значит, в отъезде сына к тетке не было ничего необычного; мать вернулась домой раньше, чем предполагала, потому что лесник не захотел отводить ей делянку ближе к дороге, и она с ним поссорилась; разговоры о том, что ей с детьми, наверно, будет трудно выйти замуж, по-житейски легко объяснимы — одна ли она так рассуждает? Перешла в дом к своему любовнику потому, что мать его смягчилась перед горем этой женщины, посочувствовала ей (да и тяжело одной быть там, где только что убит твой ребенок); тревога матери за свою малолетнюю дочь, оставшуюся без присмотра в стоящем на отшибе доме, совершенно естественна и ничего подозрительного в себе не содержит; от волнения не обратила внимания на то, какие вещи у нее украли; отнюдь не все плачут над гробом близкого человека — это зависит от характера, темперамента и многих других причин.
Таким образом, вывод из фактов, первоначально сделанный следователем, не был неизбежным, безусловным, единственно возможным. А в процессе умозаключений, говорил В. И. Ленин, «…надо попытаться установить такой фундамент из точных и бесспорных фактов, на который можно было бы опираться, с которым можно было бы сопоставлять любое из… «общих» или «примерных» рассуждений… Чтобы это был действительно фундамент, необходимо брать не отдельные факты, а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без единого исключения, ибо иначе неизбежно возникнет подозрение, и вполне законное подозрение, в том, что факты выбраны или подобраны произвольно, что вместо объективной связи и взаимозависимости… преподносится «субъективная» стряпня для оправдания, может быть, грязного дела. Это ведь бывает… чаще, чем кажется».
Впоследствии, когда удалось установить, что девочка была задушена случайно проходившей мимо грабительницей-рецидивисткой, «подобранность» ничего не говорящих фактов (не намеренная, конечно, а вызванная нарушением законов логического мышления) стала особенно очевидной. Гораздо более очевидной, чем до этого была «очевидной» материнская вина.
Так бывает нередко и в судебной практике, и в повседневной жизни: нечто кажется несомненным, само собой разумеющимся — вот они, факты, пожалуйста, полюбуйтесь, все налицо… А начинаешь «любоваться», и выясняется, что это не факты, а фактики, которые Ленин называл «игрушкой или кое-чем еще похуже», а Маркс говорил, что они «искажение и ложь».
«Преступление и наказание» Достоевского, «Мачеха» Бальзака — убедительные свидетельства опасности, которую таят в себе далеко не милые «игрушки», выдающие себя за достоверные улики, за серьезные доказательства, будучи на самом деле лишь цепью случайностей, нагромождением трагических совпадений.
Вот, почему честные юристы издавна придерживались «благодетельного и разумного обычая», обратившегося, по словам А. Ф. Кони, «почти в неписаный закон». Он повелевает всякое сомнение толковать в пользу подсудимого. А это значит, что улика, которую можно рассматривать и так, и этак, — вообще не улика, ибо никого и ни в чем не уличает. Это значит, что всякое доказательство, вызывающее хотя бы самое малое сомнение, вообще не доказательство, ибо с равным успехом может доказывать и виновность, и невиновность.
Там, где есть одни лишь догадки и предположения, — не должно быть осуждения, это ясно. Но и там, где есть хотя бы малая толика сомнений в виновности, где не исключена хотя бы самая малая вероятность ошибки, тоже не должно его быть, потому что ошибка в пользу подсудимого несравненно менее ужасна и вредна по своим последствиям, нежели ошибка, лишившая ни в чем не повинного человека свободы, а то и жизни. Наказание виновного, говорил кто-то из старых юристов, — это пример и назидание для дурных людей, осуждение же невинного — дело, касающееся всех честных людей. И это, конечно, верно.
ПЕРВОЕ ДЕЛО
После долгих месяцев ученичества я получил, наконец, от своего шефа Ильи Давидовича Брауде разрешение сесть самому за стол защиты. До тех пор я восседал там лишь по правую руку от Брауде. Мне пришлось изрядно похныкать, прежде чем он сжалился и нашел, как он выразился, «малюсенький разбойчик», который мне предстояло «расхлебывать» одному.
И я начал «расхлебывать»…
Шли девушки из кино, с последнего сеанса. Размокшая, вязкая тропинка петляла в березняке. Где-то в стороне раскачивался на ветру одинокий фонарь, и тусклые желтые пятнышки прыгали по верхушкам деревьев. Девушки обсуждали фильм и весело смеялись. Неожиданно впереди тоже раздался смех — хриплый, отрывистый… Две темные фигуры загородили дорогу, и чей-то голос лениво протянул:
— Вот что, гражданочки, снимайте-ка часы! Снимайте и тикайте…
Девушки сунули часы в руки грабителей и опрометью бросились бежать. А дома, отдышавшись, стали думать, кто же это был. Сомневаться не приходилось: Севка Орловский и Петр Лебеденко из того же поселка — почти соседи. «Пошутили, наверно, — решили девушки. — Принесут часы, извинятся…»
Но никто не приходил, и подруги поняли, что это не было шуткой. Утром они заявили о случившемся в милицию, а к вечеру ученик 10-го класса Всеволод Орловский и слесарь ремонтных мастерских Петр Лебеденко, кстати сказать, уже судившийся за кражи, были арестованы.
Правда ведь, ясное дело? Но почему-то чем дальше листал я протоколы допросов и очных ставок, тем больше крепла во мне уверенность, что арестованные ни в чем не виновны.
Почему меня не убеждали ни бойкость ответов потерпевших, ни безапелляционность обвинительного заключения, утверждавшего, несмотря на их возражения, что «вина Орловского и Лебеденко очевидна»?
Да потому, наверно, что, кроме девушек, узнавших грабителей «сразу и точно», никто и ничто не подтверждало их вину.
Но можно ли, думал я, «упечь» за решетку двух молодых людей только потому, что перепуганным девушкам померещились их голоса? Ведь это догадка, не больше, А догадки не заменяют доказательств…
Время уже было за полночь, когда я влетел к Брауде домой. Он не спал. Рылся в бумагах и книгах, которыми была завалена вся комната.
— Что это ты какой-то вишневый?.. — пробурчал он. — Жаром пышешь, как пончик.
Глотая слова, я выпалил свои впечатления от дела.
— Ты определенно свихнулся, — участливо заметил Брауде, отхлебывая из стакана простоквашу. — Я же говорил, что тебя еще рано выпускать без узды. Пойми, голова садовая, жертвы были знакомы с разбойниками. Знали их, а не опознали, — видишь, и каламбур получился…
