Дураки умирают - Пьюзо Марио (лучшие книги TXT) 📗

— Каков подонок! — возмущался Озано. — Предложил мне для вдохновения перечитывать классиков. Невежественный кретин. Ты когда-нибудь пытался перечитывать классиков? Господи, старых пердунов, вроде Харди, Толстого, Голсуорси. Да они исписывали по сорок страниц, прежде чем кто-то шевелил пальцем. А знаешь почему? Читатель все равно никуда не мог деться. Они держали его за яйца. Ни тебе телевидения, ни радио, ни кино. И никаких путешествий, если ты только не хотел нажить кисту в прямой кишке от бесконечных подпрыгиваний в дилижансе. В Англии нельзя было даже трахаться. Может, поэтому французы не писали таких толстых романов. Французы хоть могли потрахаться, в отличие от этих викторианцев-англичан, которым только и оставалось, что гонять шкурку. А теперь я спрашиваю тебя: станет человек, у которого есть телевизор и домик на побережье, читать Пруста?

Я никогда не мог читать Пруста, поэтому покачал головой, но я читал все остальное и не понимал, как телевизор и домик на побережье могли заменить чтение. Озано тем временем продолжал:

— «Анна Каренина» — они называют этот роман шедевром. Да из этой книги дерьмо так и прет. А ее автор — образованный аристократ, презирающий женщин. Он нигде на показывает, что действительно чувствует, о чем думает телка. Зато дает широкую панораму жизни того времени. А потом на трех сотнях страниц расписывает методы управления российской фермой. Как будто это кому-то интересно. А кому нужен этот говнюк Вронский и его душа? Не знаю, кто хуже, русские или англичане. Этот гребаный Диккенс или Троллоп с пятью сотнями пустопорожних страниц. И писали они их, отрываясь от работы в огороде. Французы хоть предпочитали краткость. Правда, и в их ряды затесался Бальзак. Я утверждаю, утверждаю: сейчас его не будет читать никто!

Он выпил виски, вздохнул.

— Никто из них не умел пользоваться языком. Никто, кроме Флобера, а он не столь велик. И американцы ничуть не лучше. Этот мудила Драйзер даже не знает значения слов. Говорю тебе, он неграмотный. Чертов абориген. Еще один любитель кирпичей в девятьсот страниц. Никого из этих мудаков сегодня не опубликовали бы, а если б и опубликовали, критики разорвали бы их в клочья. Так нет, они «творили» в то время, когда о конкуренции и не слыхивали. — Вновь вздох. — Мерлин, мы — вымирающее племя, такие писатели, как мы. Найди себе другое занятие, пиши для телевидения, кино. Ты сможешь это сделать, ковыряя пальцем в заднице. — И, утомленный произнесенной тирадой, Озано развалился на диване, который стоял в кабинете: после обеда он любил вздремнуть.

— Отличная идея для статьи в «Эсквайре», — попытался подбодрить я его. — Взять шесть классических романов и разделать их в пух и прах. Как ты делал с современными писателями.

Озано рассмеялся.

— Действительно, это было забавно. Я же полагал, что это шутка, а они все обиделись. И ведь сработало. Меня это подняло, их — опустило. Это же литературная игра, только наши олухи этого не поняли. Сидят себе в своих башнях из слоновой кости, гоняют шкурку и думают, что большего им и не надо.

— Я думаю, проблем со статьей не возникнет. Разве что критики набросятся на тебя, как стая волков.

Озано моя идея заинтересовала. Он поднялся, прошел к столу.

— Какой классический роман ты ненавидишь больше всего?

— «Сайлес Марнер», — без запинки ответил я. — И его все еще изучают в школе.

— Старая лесбиянка Джордж Элиот. [12] Учителя ее любят. Ладно, начнем с нее. Я больше всего ненавижу «Анну Каренину». Толстой будет получше Элиот. На Элиот всем давно насрать, зато какой поднимется вой, если я врежу по Толстому.

— Диккенс? — предложил я.

— Обязательно, — кивнул Озано. — Но только не «Дэвид Копперфильд». Должен признать, эта книга мне нравится. Он очень забавный парень, этот Диккенс. Но я смогу прижать его на сексе. Вот где он показал себя первостатейным лицемером. И он написал много дерьма. Просто тонны.

Мы продолжили список. Пропустили Флобера и Джейн Остин. А когда я предложил «Юного Вертера» Гете, Озано аж захлопал в ладоши.

— Самая нелепая книга из всех когда-либо написанных. Я сделаю из нее немецкую рубленую котлету.

Наконец весь список лег на бумагу:

— Нужна еще одна книга, чтобы округлить до десяти, — заметил Озано.

— Шекспир, — предложил я.

Озано покачал головой.

— Шекспира я все еще люблю. Вот что интересно: он писал ради денег. Писал быстро, происходил из низов, однако никто не мог его тронуть. И он плевать хотел, достоверно то, что он пишет, или нет, лишь бы все было красиво и трогательно. Нет, он действительно великий. Пусть я всегда ненавидел насквозь фальшивого гребаного Макдуфа или этого слабоумного Отелло.

— Но тебе нужна еще одна книга, — напомнил я.

— Да. — Тут Озано просиял: — Ну, конечно, Достоевский. Вот кто мне нужен. Как насчет «Братьев Карамазовых»?

— Желаю удачи.

— Набоков думает, что он дерьмо.

— Удачи и ему.

Мы застряли, и Озано решил, что хватит и девяти. Решил выделиться и в этом — разбирать девятку, а не обычную десятку. Мне же осталось только гадать, почему мы не смогли подобрать достойного десятого кандидата.

Статью он написал той же ночью и опубликовал два месяца спустя. Блестящую статью. Не раз и не два упомянул в ней и свой еще не завершенный роман, в котором не будет недостатков, свойственных классике, и который ее и заменит. Статья вызвала жуткую шумиху. Критики всей страны набросились на Озано и честили его роман, которого никто и в глаза не видел. Чего, собственно, он и добивался. Озано был первостатейным мошенником. Калли мог бы им гордиться. И я решил обязательно их познакомить.

За шесть месяцев я стал правой рукой Озано. Я прочитывал множество книг и делал на них пометки, чтобы Озано знал, какие отдавать рецензентам, работающим с нами по договорам. Наши кабинеты напоминали океан книг. Мы утопали в книгах, спотыкались о книги, книги громоздились на столах и стульях. Они походили на орды муравьев и червей, копошащихся на трупе. Я всегда любил книги, боготворил их, но теперь начал понимать пренебрежение, даже презрение к ним рецензентов и критиков: они служили лакеями у господ.

А вот читать я любил, особенно романы и биографии. Я не понимал научных книг, философию, очень уж заумных критиков, поэтому эту литературу Озано отдавал на читку другим. Особое удовольствие доставляли ему книги маститых литературных критиков, которые он обычно сам разделывал под орех. А когда критики звонили и писали письма, выражая свое неудовольствие, говорил им, что «играл в мяч, а не в игрока», чем злил их еще больше. Но он всегда держал в уме свою Нобелевскую премию, поэтому к некоторым критикам относился очень уважительно, охотно предоставляя место для их статей и книг. Но таких исключений было мало. Особенно он ненавидел английских романистов и французских философов. Однако, пообвыкнув на новом месте, я понял, что он ненавидел всю свою работу и старался переложить ее на плечи других.

Зато своим положением он пользовался без зазрения совести. Девушки-пиарщицы, работавшие в издательствах, быстро поняли, что для рецензии на «горячую» книгу им требовалось прежде всего пригласить Озано на ленч и осыпать его комплиментами. Если девушка была молода и красива, Озано достаточно ясно давал ей понять, что готов обменять газетную полосу на любовные утехи. Меня это шокировало. Я думал, что такое возможно только в кинобизнесе. Тот же способ он использовал и с рецензентами. Бюджет у него был большой, так что мы оплачивали множество рецензий, которые потом ложились на полку. Свои обещания он выполнял всегда. При условии, что получал желаемое. Так что, к тому времени когда я поступил на работу к Озано, длинная череда симпатичных девиц имела практически неограниченный доступ к страницам самого влиятельного книжного обозрения Америки только потому, что они ублажали Озано по первому его требованию. Мне нравился контраст между всем этим развратом и высокоинтеллектуальным и высоконравственным тоном еженедельника.