Тюрьмой Варяга не сломить - Сухов Евгений Евгеньевич (список книг .txt) 📗
В последние годы в «сучьих» зонах участилась дурная практика — пидораса, проигравшегося в карты, заставляли целовать неисправимого «отрицалу», после чего последний попадал в разряд отверженных. Страшны были «сучьи» зоны и «активом», который рвался в досрочное освобождение и мог выполнить любое желание администрации. Воров старались перековать, согнуть, сломать, но многие из них, будучи верными учениками-последователями, предпочитали скорее умереть в муках, чем отречься от своей веры.
Вот и Мулле, на старости его тюремных лет, довелось угодить на «сучью» зону. И Мулла, за свою нелегкую и длинную жизнь научившийся философски переносить тяготы бытия, «переварил» и «сучью» зону. Более того, хотя старик мог бы, пользуясь своими воровскими связями, добиться перевода в другое место, он, преследуя какие-то свои цели, и по сей день оставался в этой гнилой яме и, похоже, неплохо себя чувствовал. Не особенно «высовываясь» и не обладая какой-либо видимой властью в лагере, старик тем не менее имел среди зэков непререкаемый авторитет, а большего ему и не требовалось.
Высовываться и лезть в «передовые» ближе по духу и по душе было другому обитателю зоны, которого зэки называли не иначе как Щеголь.
Глава 39 Сучий пахан
Свою карьеру пахана колонии Стась Ерофеев по кличке Щеголь начал лет десять назад после разговора с тогда еще капитаном Беспалым.
В то время Стась ходил в «гладиаторах» у одного из авторитетов зоны и был обязан душить всякое сопротивление в стане мужиков. Несмотря на средний рост и щупловатую фигуру, его побаивались — был он резок и непредсказуем и, не раз случалось, одним ударом опрокидывал даже двухметровых верзил.
Самое большее, чего он желал тогда в своей воровской карьере, так это сделаться одним из авторитетов зоны или, во всяком случае, добраться до подпаханника и жировать вместе с блатными за одним столом. Место же пахана ему не светило по одной причине — Щеголь был «химиком», то есть «заряжал» дешевенький коньячок отравой для тараканов и подливал случайному собеседнику, охочему до дармовой выпивки. Куш обламывался большой, когда удавалось выйти на «лоха», следующего транзитом с далекого севера на теплый морской берег, чтобы распарить на жарком солнышке застуженные косточки. Но чаще выручка была невелика и ее едва хватало на то, чтобы раз в неделю посидеть в приличном ресторане. К тому же существовала опасность, что дозировка будет несколько завышенной, и тогда придется повесить на свою шею «мертвяка», а это не шло ни в какое сравнение с такой безобидной забавой, как «заряженное» питие. В этом случае менты не стали бы смотреть сквозь пальцы на миленькие шалости «химика», при первом же удобном случае цапнули бы его за шиворот. Сам Щеголь давно хотел поменять свою «химическую» профессию на какую-нибудь более достойную. Он даже однажды навязался к корешам брать квартиру какого-то оперного певца из Большого театра, где, со слов наводчика, добра было больше, чем в Оружейной палате. Но когда уже был сложен в портфель необходимый инструмент, Стась раздумал — слишком рискованным показался ему визит в опустевшую хату. Иное дело родное ремесло — подсыпал отравы в стакан, и «клиент» спекся. Риск минимальный, а без куша никогда не остаешься. Главная же хитрость состояла в том, что все делалось в открытую и никто из соседей даже не подозревал, что происходит раскручивание «лоха», и незатейливый выпивон воспринимался дружеским застольем старых приятелей. Щеголь скоро осознал, что к другому воровскому бизнесу он просто не приспособлен. Быть «химиком» ему суждено на роду. Втайне он даже считал, что профессия «химика» — высший пилотаж воровского искусства. Разве это просто — вычислить в толпе «лоха» с большими деньгами? На это требуется невероятное чутье, а потом даже и этого маловато — надо его разговорить, найти слабую душевную струну и постараться, чтобы он принял тебя не за искусителя-змея, думающего о чужом тугом кошельке, а за друга, на которого можно вывалить бремя своих горестей и переживаний.
С ментами, как и всякий вор, Щеголь всегда держался «на стреме» и общался с ними строго по делу, прекрасно осознавая, что подобное знакомство для многих блатных заканчивается не только загубленной карьерой, но иногда даже преждевременной смертью. Если и возникали между ментами и ворами какие-то приятельские отношения, то прочие уголовники посматривали на такую дружбу косо, полагая, что от нее веет ядовитым запашком измены.
Однако с капитаном Беспалым у Стася вышло совсем иначе. Капитан умел расположить к себе: держался непривычно просто, весело и заразительно хохотал и умело рассказывал похабные анекдоты. С такими талантами, как у Беспалого, нужно было обольщать девок или плести крепкую агентурную сеть, а не сидеть в глуши начальником зачуханной колонии. Позже Стась убедился в том, что совсем не напрасно в лагере говорили, будто бы в каждом отряде у Беспалого свои люди и о жизни на зоне он осведомлен не хуже, чем сам пахан. С ним полагалось держаться особенно осмотрительно — за напускной маской простака прятался неимоверно изворотливый, расчетливый и гибкий ум. Такие люди, как Александр Беспалый, способны одним своим обаянием заморочить голову кому угодно. Если бы не знать, что он носит форму офицера внутренней службы, то его вполне можно было бы принять за блатного, который «чалился» едва ли не во всех зонах России-матушки. Во всем облике Беспалого угадывалось что-то от авторитетного вора, знающего себе цену и силу своих слов. Возможно, характерные жесты и слова к нему прилипли сами, от общения с подопечным контингентом, но всего вероятнее, что, будучи потомственным тюремщиком, он неосознанно скопировал линию поведения блатных еще в далеком детстве.
Щеголь не сомневался в том, что если бы судьба Александра Тимофеевича надломилась в середине юношеского пути, то вместо офицера внутренних войск из него вышел бы крепкий пахан. Даже сейчас, попади он в колонию, сумел бы не опуститься: именно такие верховодят в «ментовских» зонах, «поносят» судей и держат за проституток бывших прокуроров.
А пять лет назад разговор проходил необычно и совсем не был похож на дружескую беседу, какой Беспалый удивлял даже осужденных. Увидев Щеголя в своем кабинете, капитан с ухмылкой обронил:
— А ведь ты запачкан, Стасик!
Стась Ерофеев выделялся среди заключенных почти болезненной чистоплотностью. Перед едой он подолгу мыл руки, чем напоминал хирурга, готовящегося к операции, а с тюремной робы так тщательно смахивал каждый приставший волосок, будто готовился пройтись по подиуму топ-моделью на глазах у миллионов телезрителей. Именно поэтому его и прозвали Щеголем.
Осужденные говорили о том, что даже в кишащем вшами и тараканами следственном изоляторе он умудрялся выглядеть безукоризненно чистым, а на суде появлялся в выглаженных брюках и белоснежной рубашке и больше напоминал жениха перед свадьбой, чем будущего арестанта.
— И где же? — удивленно воззрился Щеголь на свои брюки, на которых отчетливо вырисовывались стрелки.
— Стась, — с нарочитым недоумением воскликнул Беспалый, — да ты не туда смотришь! Ты не спереди смотри, а сзади. Не видишь, — сочувственно вздохнул капитан. — А впрочем, такое сразу не разглядишь… Чтобы резьбу на заднице заметить, нужно сначала штаны снять. Может, тебе лучше к зеркалу подойти? Дрозда помнишь?
Стасю Ерофееву не однажды приходилось слышать о том, как Беспалый вербует агентуру, — под тяжестью обличительных фактов склонялись даже самые непримиримые блатные, но он никогда не думал, что это может быть так страшно. Он понял, что Беспалому стало известно о самой сокровенной его тайне, которой он ужасно стыдился, опасаясь, что однажды она станет достоянием блатных, и тогда прежние приятели-бойцы распнут его на полу барака, подобно тому, как это делали римские гладиаторы с обесчещенной жертвой.
…Падение произошло во время «малолетки», когда один из старших воспитанников, с погонялом Дрозд, заманил его в туалет и, накрыв своим огромным телом, наиздевался над ним, как над девкой. А потом, надев штаны, довольно изрек:
