Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна (библиотека книг .TXT) 📗
Глава 20
Поклонник дуче
Эта ночь, с одной стороны, тянулась как вечность, а с другой – промелькнула единым мигом. Мещерский часто вспоминал ее. Наверное, потому, что впервые наблюдал удивительную синхронность мыслей у таких непохожих созданий, как собственное «я» и «я» Вадима Кравченко.
Легли в доме над озером поздно – уже во втором часу. За окном поднялся ветер.
– Каждую ночь кросс сдаем, а? – изрек Кравченко. – Вот жизнь! Ну просто «дю-ра-сел» – непростая батарейка. На такого зайца розового становимся похожими, не находишь?
Мещерский промолчал.
– Это не мы, это он к ней в настоящие телохранители нанялся. Пристрелил четвероногого дружка, и рука не дрогнула… А пистолет Сидорову придется сдать, – Вадим заворочался, тахта скрипнула под его тяжестью. – Они тут все: Феллини, Феллини, только и слышишь… А помнишь, Серега, как у него в фильме псих забрался на дерево и орал «Хочу женщину!»? Ох, не зря дубляжник морду себе полировал…
Мещерский закрыл глаза, а когда открыл – вроде через секунду, – за окном уже плавала мутная утренняя мгла. От нее отделился темный силуэт. Мещерский приподнялся на локте и увидел… Сидорова.
Опер точно хмурое привидение восседал на подоконнике – брюки мокрые до колен и в грязи, от куртки нестерпимо несет намокшей кожей, волосы тоже мокрые, слиплись. Лицо усталое и серое, мешки под глазами. А к нижней губе прилепилась сигарета.
– Долго спишь, приятель, – Сидоров выпустил дым из ноздрей.
Из ванной появился Кравченко, он быстро куда-то собирался. Мещерский взглянул на часы: 6.15.
– Вы тут тир, говорят, открываете, – Сидоров тряхнул волосами. – Шутнички.
– Ты… ты как тут очутился? – от неожиданности Мещерский позабыл даже свою вежливую заносчивость.
– Переодеться во что-нибудь сухое найдете?
Кравченко кинул оперу свой свитер и джинсы. Тот спрыгнул с подоконника.
– Дождь ночью лил, – сообщил он, а потом добавил вроде бы в продолжение фразы: – Мишу безногого убили. Топором.
– Какого еще безногого? – не понял Мещерский.
Опер подхватил одежду и молча двинулся в ванную.
Кравченко рассказал приятелю о своей встрече с инвалидом-попрошайкой на рынке.
– А сегодня ночью его нашли на автобусной остановке. Шофер последнего автобуса обнаружил. Шурка всю ночь на осмотре места происшествия пробыл.
– А Пустовалов?! Его взяли?!
– Нет. Там снова дым коромыслом, он говорит, план «Сирена» ввели, да только проку с этих «Сирен».
– А откуда Сидоров про стрельбу знает?
– Я ему сам ночью позвонил. Ну да, сам. Только сдается мне, что еще раньше меня ему кто-то из охраны информацию выдал: везде у молодца свои люди. Он бы прямо ночью сюда заявился – с него станется, да не успел. Там, как видишь, новое ЧП.
– А для чего он приехал? Кто его сюда пустил?
– Приехал он за Шиповым, пистолетом и новостями. А впустила его наша Тихоновна.
– Она что, не ложилась?
Кравченко пожал плечами:
– Шурка говорит – встретил ее на террасе, воздухом она вроде дышала – бессонница, мол.
– А ты куда?
– Я поеду с ними в отдел. Пока с Пустоваловым все глухо. А если что будет – Шурку его орлы известят. У него там с начальством какие-то сложности.
– Какие еще сложности?
– Так, буркнул что-то, по матушке начальство послал. Вроде его от операции отстранили, вроде – нет, в общем, умалчивает и злится. Но я чувствую – что-то не гладко у него в смысле служебных внутриуставных отношений.
– Хватит зубоскалить! Нашел время.
– А что? Сам же спросил. Пока же он желает с нашим стрелком потолковать.
– В шесть утра?! Он что, тоже не спит?
– Его Тихоновна разбудила. Мы уже полчаса тут кантуемся, пока ты дрых беспробудно.
– Я с вами! – Мещерский схватил ботинок.
– Нет. Вот как раз ты, Серега, будешь там абсолютно лишним.
– А ты не лишним? Он же Шипова забирает, а ты…
– А у меня пистолет в кармане. И заявление.
– Какое заявление?
– Жоржика. О том, что он этот самый пистолет добровольно сдает в милицию. Вернее, собирался, но опоздал по независящим от него обстоятельствам.
– А когда же он успел написать такое заявление?
– Я его только что написал в ванной. Я. Ну, не будь дураком, Серега. Это ж азбука. Впрочем, дело не только в пистолете. Тут что-то еще кроется. Сидорову про этого Жоржика кое-что известно. И это я печенкой чувствую.
– Что?
– За тем и еду, за информацией. При добровольной выдаче оружия – ежели Сидоров, естественно, все по закону оформлять замыслил, а не класть матерьяльчик под сукно до лучших времен, – тут Кравченко двусмысленно усмехнулся, – ну да, в оперативных целях, как это у них называется. Ему в таком случае и меня на протокол положить придется. Пистолет-то ведь я сначала у Шипова изъял. А потом он этим пистолетом на Жоржика надавит, а может, и не только пистолетом… Ладно, все объяснения позже. Я телефон заберу. Если что тут – жду звонка. И ты жди. И надейся на лучшее.
– А что же я Марине Ивановне скажу? – испугался Мещерский. – Что снова кого-то схватили и опять…
– Вдову сам успокоишь, ты у нас мастер на все руки. Скажи, все дело в ночной стрельбе. Мол, все обойдется.
В комнату вошел переодевшийся опер.
– У нас с тобой, Вадик, один размер, оказывается, – объявил он грустно, – данке шен, снова меня выручил. Ну? Шипов ждет внизу.
Мещерский проводил их до лестницы. Сердце его так и колотилось.
В гостиной у камина сидел Георгий Шипов – в шерстяной водолазке, в черных джинсах и кожаной безрукавке с серебряной итальянской кокардой вместо значка. На руке его позвякивал металлический браслет с перламутровыми инкрустациями, пояс в джинсах был самый что ни на есть прикид – кожа с металлическими шипастыми пластинками, а пряжка – все та же раскрытая ладонь. Он вертел на пальце ключи от «Хонды».
– Быстро до вас, товарищ капитан, новости доходят, – заметил он с бледной усмешкой.
– Ты, умник, своей пушкой всю округу на уши поставил. Не захочешь – услышишь. Ну? – Сидоров кивнул на дверь. – И где же он, дорогой наш и любимый?
– Пистолет у меня. Марина Ивановна посчитала, что так будет лучше, – возвестил Кравченко. – Георгий собирался сдать его в органы, но обстоятельства сложились так, что… Сами понимаете – смерть брата, скорбь, тревоги. Тут и себя позабудешь. А вчера он был вынужден воспользоваться оружием, чтобы защитить Марину Ивановну от бешеной собаки.
– Герой, – Сидоров достал из кармана ключи от машины. – Ну, герой, поехали на моей развалюшке. Шевелись давай.
– Что, собственно, произошло ночью? Как убили этого калеку? – спросил Кравченко уже в машине. Так просто спросил, без надежды на ответ. И сердце защемило от уже знакомого стыда и жалости: «Эх, Миша, Миша, вот оно как с тобой вышло. Вот, значит, какая судьба твоя, какая смерть».
Сидоров завел мотор, начал разворачиваться.
– Он, как обычно, пьяный был. С вечера они пили в одной из палаток – мы свидетелей установили: так, рвань одна, шантрапа рыночная. Мишка там свой был и раньше с ними бражничал. Его ж тут вся округа знает, ну и жалели – когда угостят, стакан поднесут… чеченскому герою, – опер неожиданно поперхнулся, швырнул окурок в окно. – Ушел, а точнее, уполз он на своей колясочке около полуночи. А уже в половине второго его на остановке нашли. Один обрубок – без ног, без головы.
– Без головы? – Шипов-младший на заднем сиденье подался вперед.
– Ноги-то он отечеству подарил любимому. А голову… ее мы нашли, вернее, то, что от нее осталось, метрах в пяти от тела. Там весь тротуар кровищей уделан, дождем никаким не взяло бы. Пришлось пожарных вызывать, смывать все после осмотра. А то утром народ на работу двинет, пацаны в школу, а там, как на… бойне.
– Выходит, это все-таки он убил Андрея?
Опер не ответил. Они проехали около полукилометра, прежде чем он сказал:
– Я этого мясника… поганого все равно найду. Он Мишку… эх, да что там! Мне теперь без разницы: больной он или здоровый. Тварь он последняя. Сукин сын.
