Антология советского детектива-38. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Азольский Анатолий (книги регистрация онлайн бесплатно txt) 📗
На четвертый день мотоциклетного марш-броска я прибыл в город, в котором тот человек намечал встречу с посланцем из Москвы. Мотоцикл полетел с моста в реку. Вполне лояльный — по документам — к немецкой власти, вошел я в шумное предместье. Присмотрелся к дому, где жила не вполне лояльная ко всем властям старуха, преподавательница музыки. Постучался.
Она одна обитала в этом доме. Временно одна: комендатура взяла на учет весь жилой фонд города. Муж умер перед самой войной. Дочь и зять (им принадлежал дом) сгинули, пропали, при немцах уже. Сын тоже пропал, еще в 40-м году, еще тогда, когда она жила под Минском, — пропал, но не сгинул, НКВД сообщило: антисоветская агитация, двенадцать лет.
Но от слова, когда-то данного, старуха отступать не собиралась. Жить у нее можно. Кое-чем она поможет. Но не больше.
Глава 4
Он будет в форме офицера — так думал я о человеке, который назначил встречу. Он не будет ни танкистом, ни летчиком — скорее всего, из хозяйственных служб вермахта. Для города, лежащего в глубоком тылу, это привычно и безопасно. Города он не знает, иначе не сказал бы: «У моста». Наверное, прочитал в каком-нибудь путеводителе, польском бедекере, насчет набережной, реки и моста через реку. И в других городах (Львове и Ровно) местом встречи выбирал общую для всех городов достопримечательность. И встречать его должен тот, кто знает его в лицо, потому что никаких опознавательных слов не указывал. О ходе войны человек этот догадывался, заранее знал, что и Ровно, и Львов, и этот город — все будут в тылу, позади линии фронта, под устойчивой немецкой властью. Догадывался и о том, что будут партизаны: рации не просил, надеялся, что связь с Москвой дадут ему люди из леса. Он, этот человек, осторожен: в каждом крупном городе железнодорожный вокзал, но торчать на нем в ожидании он не осмелился. Видимо, только случай или крайняя нужда привела его на Ангальтский вокзал в Берлине.
О многом я думал и многое додумывал. Почему человек этот, знающий Европу, не устремился на Балканы, во Францию, в южную часть ее, немцами не оккупированную?
Настал день встречи, приближался и час. Старуха подчинилась беспрекословно, ушла в гости. Путаным маршрутом шел я к мосту, на всякий случай проверяя, чисто ли сзади. Река текла, спокойная и рыбная. Два солдата на той стороне пытались бреднем загнать рыбу в промоину. Какие-то пташки беззаботно цвикали в кустах. Офицерская фуражка мелькнула справа, переместилась влево, исчезла. Меня рассматривали, изучали.
Он подошел сзади, спросил о рыбе в реке, и я узнал его по голосу. Глянул — он! И сразу пошел, предлагая жестом идти за мной, и шаги его, торопящиеся, нервные, подгоняли меня, заставляли идти кратчайшей дорогой. У калитки я задержался, чтобы обозначить дом, куда нужно зайти, и оставил ее открытой. Он ее закрыл, это я увидел уже из окна. Вошел, огляделся, прислушался, закурил.
— Давно?.. — спросил он, и было непонятно, о каких сроках он говорит. Давно ли жду его? Спрашивал по-русски.
— Месяц.
Он выругался:
— С ума там, что ли, посходили… Жду, жду, жду…
Он снял фуражку, подошел к зеркалу. Пальцем коснулся подбородка.
— А почему ты?
— Война, сам понимаешь…
— Рация, связь, адреса, люди, у тебя все с собой?
— У меня ничего с собой…
И рассказывал ему о Вене, о Москве, о допросах, о батальонном комиссаре. Он выслушал, так и не повернувшись ко мне, показывая спину. Голос выдал.
— Что делать будем? — горько спросил он не у меня, а у кого-то, обладавшего властью и все слышавшего.
— Воевать будем. Найдем людей, оружие. Да они и появятся, партизаны. Уверен.
Он встрепенулся, стал расстегивать китель.
— Спать хочется… Здесь можно?.. — И, будто ослепнув, рукой шаря по стенам, пошел к дивану. Сбросил китель. Повалился и тут же привстал, стянул с ног сапоги и заснул мгновенно. Из кармана кителя я достал его документы, полистал.
В портфельчике нашел папку с бумагами, почитал их. Служил он в Штабе Восточного Экономического Руководства. Все, что было в кителе и портфеле, казалось добротным, долгосрочным. Не член НСДАП, но и в нашей армии не все были коммунистами.
Ну, а по-настоящему, по-советскому звали его так: Петр Ильич Халязин. О чем доверительно поведал он мне, когда проснулся утром следующего дня. Галантно поцеловал старухе руку. Не отказался от завтрака. Сказал, что сегодня же официально поселится здесь, место ему нравится, хозяйка тоже (старуха зарделась), служба его беспокойная, но докучать своим присутствием он не намерен. Война войной, продолжал он, пусть воюют, в доме же этом должен воцариться мир, озаряемый улыбкой ясновельможной хозяйки. Надел китель, фуражку, представился старухе: — Обер-лейтенант Клаус Шмидт, к вашим услугам…
Подхватил свой портфельчик и — тонконогий, щеголеватый, ловкий — сбежал с крылечка к калитке. Помахал рукой, что означало: «До вечера!».
Был у него и псевдоним, его он мне вбивал в голову там, в экспрессе. Но не стоит его вспоминать. Не собака все-таки человек, не нужна ему кличка.
Глава 5
Так и стал он жить у старухи, в той части дома, куда обычно направляла комендатура немцев. Штаб Восточного Экономического Руководства рассылал по городам своих уполномоченных, они определяли, что вывозить в Германию, а что эксплуатировать на износ, на каком заводе что выпускать и не лучше ли все станки завода — на платформу и в фатерланд. Петр Ильич недавно приступил к обязанностям уполномоченного, до Штаба служил в Кракове, в Управлении тыловых имуществ. Здесь, в городе, он откровенно отлынивал от службы, ожидая связного из Москвы.
О своей кочевой жизни рассказывал он скупо, о провале агентуры и событиях 5 июня прошлого года — как бы вскользь.
Тяжелый в быту человек, неудобный. И никак не соответствовал образам разведчиков из увлекательных генштабовских книжек. Не было у него так называемого обаяния, не умел он так выстраивать поведение свое, чтобы все окружающие, от мала до велика, проникались к нему доверием и без всякого понуждения распахивали перед ним сейфы, раскрывали карты с синими и красными стрелами. В мелких чертах лица его сквозило что-то нудное, канцелярское, казенное. Ресницы телесного цвета, глаза под окраску солдатской пуговицы. Уши маленькие, незаметные. Лоб высокий, с намечающимися залысинами. Волосы он часто приглаживал перед зеркалом — и позднее понял я, что зеркалом он расширяет сферу обзора, что у Петра Ильича все подчинено делу, заданию.
Неприятный с виду человек. У такого не спросишь на улице, как пройти на такую-то площадь. Такому не доверишься. Но такого и не запомнишь. Нетренированные глаза не хотели замечать то, что раздражало, память отказывалась хранить колючие подробности — и происходило отторжение облика.
Часами он мог сидеть в абсолютной неподвижности, уставившись в угол. Или вдруг изрекал идиотские глупости. Выпрет языком щеку изнутри, покатает во рту орех или яблоко будто, потом вытянет губы трубочкой и сокрушенно вздохнет: «А у нее, кстати, были васильковые глаза!.. Бедняжка! Мне жаль ее!» И смотрит укоризненно, словно это я не пустил его к васильковым глазам. А то расстегнет китель, достанет залапанный конверт, холеными пальчиками извлечет послание от какой-нибудь Лили из Магдебурга, вчитается. «Мне кажется, что она мне изменяет…» — проинформирует обреченно и уставится на меня, ожидая возражений. Этот скулеж я пропускал мимо ушей, разгадав происхождение спектаклей сих: Петр Ильич подобной болтовней освобождался от того, что ныне принято называть комплексами.
Среди этих комплексов было и недоверие к документам Клауса Шмидта. Их он получил некогда в Москве, было время — верил в них безоглядно, сейчас же — сомневался. К тому же странно вели себя его начальники.
И все-таки он продолжал верить в них. Иначе не отважился бы на неумный и скоропалительный шаг. Съездил в Краков, где еще раньше завязал интересные знакомства, и ухитрился через комиссию Международного Красного Креста отправить в нейтральную Швецию открыточку по известному ему адресу. Открыточка, уверял меня Петр Ильич, дойдет до Москвы, и все, что надо, Москва пришлет туда, в Краков, в указанный Петром Ильичом день и час.
