Через лабиринт. Два дня в Дагезане - Шестаков Павел Александрович (книги без регистрации полные версии TXT) 📗
— Как сапоги, Демьяныч?
— Великоваты сапожки оказались. Портянку подворачивать приходится. Не будет ли неловко, если я их егерю уступлю? Нога у него побольше…
Старик возился неторопливо, и ничего в его поведении не подтверждало подозрений Валерия, разве что желание угодить, да и в том не заметно было угодничества, скорее чувствовалось хорошее доброжелательство.
— Выходит, не продвинулось расследование, Игорь Николаевич?
— Расследование? Это вы, Демьяныч, неточно сказали. Расследовать милиция будет, а мы с Борисом Михайловичем помочь хотели по возможности, да похвастаться пока нечем.
— Может, оно и к лучшему, Игорь Николаевич. Дело замысловатое, запутаться легко. А коль результата нет — значит, на худой конец, и путаницы нет, ошибки нету.
Мазин улыбнулся.
— Кто ничего не делает, тот, по крайней мере, не ошибается?
— Попроще беру. Себя виню, наговорил вам лишнего.
— Лишнего?
— Именно. Про Валерия. Выдумка моя, несерьезно.
— Почему так строго, Демьяныч?
— Если уж бесхитростно сказать, от обиды вышло, Игорь Николаевич. Плохой советчик обида.
— Чем он вас обидел? Пасечник подул на горячий чай.
— Да ничем вроде и не обижал. Скорее видимость одна. Человек так устроен: составит мнение и поверил, горе одно!
«Они почти одинаково признаются во взаимной антипатии!»
— Как сказал Цицерон: горе порождается не природой, но нашими мнениями?
— Очень верно, Игорь Николаевич. Запомнить такие слова хочется. Мнение — важный предмет. И у меня своя гордость есть. Хоть я не заслуженный художник и ничем не знаменитый, а человек простой, трудящийся, но люблю, чтобы меня люди уважали. Тщеславие такое. Здесь я с людьми поладил, никто не жалуется, а вот Валерий, чувствую, против меня настроен. Зла не делает, но в шутках, насмешках проявляется. То сектантом обзовет, то единоличником. А какой же я единоличник, если за колхозной пасекой смотрю? Зачем такие политические упреки делать? Недобрый он, Игорь Николаевич. Отцу завидовал, а это нехорошо. И насчет супруги его вел себя недостойно. Врать я вам не врал. Что видел, то было. А говорить не следовало. Перепуталось все, а я вроде бы мщу, счеты свожу. Потому повторно вас прошу: сплетню мою до следствия не доводите.
«Хитрит старик, — подумал Мазин. — Вроде бы сожалеет, а сам не любит Валерия крепко».
— Напрасно беспокоитесь, Демьяныч.
— Успокоили, Игорь Николаевич, успокоили. А то я заметил, изменились вы с утра.
«Ему не откажешь в наблюдательности!»
— В самом деле?
— Сдержаннее стали, посуровели.
«Старик настойчив, и за этим не одно любопытство. Однако о карабине ни слова. Впрочем, если он не знает, что в меня стреляли, зачем ему говорить об этом?»
— С утра кое-что произошло, Демьяныч. В меня стреляли.
Мазин сделал паузу, а пасечник осторожно поставил на стол блюдце с недопитым чаем и вытер бескровные губы.
— В вас? Не ожидал. Слава богу, промахнулись. Как же это произошло?
— Я стоял у окна в домике на озере… — начал Мазин, а окончив, спросил: — Как вам моя история показалась?
Ответ последовал фаталистический:
— Да раз возникло, Игорь Николаевич, смертоубийство, так что поделаешь? Кто такое начал, того не остановишь, пока он цели своей не добьется или, наоборот, шею не сломает.
— Цель-то в чем?
Пасечник глянул, как показалось Мазину, снисходительно.
— Не знаю, Игорь Николаевич. А вы?
И он принялся наливать себе чай. Не в чашку, а прямо в блюдце, очень крепкий чай из заварного чайника. Густого ароматного настоя.
— Есть у меня, Демьяныч, зацепка для поиска. Пуля. Нужно выяснить, у кого здесь карабин имеется.
Пасечник поднес блюдце к губам и причмокнул, раскусывая во рту кусочек сахара.
— Труда это не составит, Игорь Николаевич. Секреты здешние на виду. От своих не скроешь. Тесновато.
— И вы знаете?
— Знаю, да и без меня вам его фамилия известна.
— Догадываюсь, — согласился Мазни.
— Но не Матвей в вас стрелял. Потому что не такой он парень, чтобы карабин в лесу бросить.
— Бросить?
— Именно. Привелось мне той тропкой ехать утречком. Гляжу, стоит винтовка, к дереву прислоненная. Бесхозная.
«Прислоненная к дереву! Любопытная аккуратность».
— Что же вы с ней сделали?
— Как что? Отвез Матвею.
Мазину стало досадно. Подтвердилась простая и бесплодная версия. Похожая на мираж, проплывший заманчиво по горизонту. Филипенко не стрелял, Валерий не стрелял, Демьяныч тоже. Остаются Олег и Кушнарев. Впрочем, почему он списал первую тройку? Матвей мог пожертвовать карабином, чтобы отвести от себя тяжкое обвинение, Валерии мог подсунуть оружие на пути пасечника и наблюдать из кустов, как тот среагирует. Да и сам Демьяныч… Хотя его психологическое алиби выглядит наиболее убедительно.
— Откуда ж мне было знать, что из этого ружья на вас покушались? Вот и доставил хозяину. Еще чайку позволите?
Мазин подвинул пустой стакан.
— Налейте. Вы здесь, значит, обитатель не постоянный?
— Временный. Пчелок подкормиться вывез.
— Калугина давно знали?
— Что вы! — покачал головой пасечник, снисходя к простодушию собеседника. — Откуда мне такого человека знать? В Тригорске по случаю пришлось познакомиться. Медок у меня Михал Михалыч брал. Он там в санатории лечился. Понравился ему мед, беседовать стали. Он и посоветовал пчел сюда на лето вывозить. Место тут подходящее. И народ любопытный.
— А вы любитель понаблюдать за людьми?
— Есть грех, Игорь Николаевич.
Пасечник часто и охотно называл Мазина по имени и отчеству, твердо и отчетливо выговаривая оба слова.
— Поделитесь, Демьяныч.
— Да о покойнике мы с вами уже рассказывали, и о Валерии с Мариной Викторовной. — Два последних имени прозвучали вместе, случайно или преднамеренно объединенные. — А других вы сами знаете: друг ваш Борис Михайлович, Филипенко — лихой человек.
— Лихой?
— Вот именно. Не уважаю я людей, которым живую тварь жизни лишить ничего не стоит. Да еще бахвалится. По-настоящему, зачем эта охота? Государство обеспечивает, в магазине продукты продаются, зачем же живодерствовать? Тем более заказник, природа Советской властью охраняется. А он, вишь, пушку какую завел и стреляет.
— Однако карабин вы ему вернули.
— Это, Игорь Николаевич, вопрос другой. Людей не переделаешь. Осудить я Матвея могу, а переделать не в силах. Если уж природа подогнала характер, с тем и помрешь. Горячий егерь, обидчивый, непростительный, а уж такой есть. Отбери у него карабин, другой заведет, а стрелять не перестанет.
— И по людям может?
— Охота все ж и человекоубийство — вещи разные.
— Несомненно. А что про Олега скажете?
— С неделю всего как в поселке объявился. Замкнутый парень. Гордец. С чего бы это, Игорь Николаевич, молодежь такая пошла? Вроде мы, старые люди, обидели их чем. Предками называют, за первобытных людей считают, вроде обезьян, от которых они, человеки, произошли. А вся цена этим человекам — что машинками разными обзавелись: один мотоцикл гоняет, другой магнитофон крутит. Да так к этому барахлу прикипают, что ни мать, ни отец на дороге не становись. А уж чужого враз стопчут.
— И Олег вам таким показался?
— Не скажу. В себе парень. Что-то ищет, рыщет…
— Он искал самолет, который обнаружил Филипенко.
Демьяныч почесал худой, покрытый короткими, выцветшими волосками затылок.
— Зачем ему самолет?
— Он журналист, хочет написать о погибших летчиках.
— Вот оно что… Ну, вроде я вам обо всех рассказал.
— Про Кушнарева не говорили.
— Что про него скажешь? Ближайший друг считался…
«Считался… казался… вроде бы…» А на самом деле? Кто есть кто в действительности?
Об этом думал Мазин, возвращаясь от пасечника. Снегопад почти прекратился. Белый покров скрадывал наступающие сумерки, но светло было только внизу, над головой, и по ближайшим склонам по-прежнему висели тяжелые, неповоротливые тучи.
