Крайняя маза - Белов Руслан (книга регистрации TXT) 📗
К вам, точнее, к тому, что от вас останется, мои люди придут ровно через месяц. Сигнала, на волю, то бишь вопля о помощи, вам подать не удастся: снизу никто не живет, а стены и потолки комнаты проверенно звуконепроницаемы. Уборщица и соседи знают, что трое из вас – те, с которыми она знакома – уехали позагорать на южные моря. Ну а ближайшие сподвижники Бориса Михайловича – в том числе и его благодетель из Белого дома – вчера вечером получили заверенные нотариусом записки, в которых он сообщает, что с него довольно и он далеко-далеко посылает их и их образ жизни. И выражает надежду, что они благоразумно ответят ему тем же. Кстати, кончается записка дважды подчеркнутыми словами "Fuck you". Так что никто вас искать не будет и жить вам потому остается максимум неделя. И умрете вы в запахе своих испражнений, умрете на коленях и ненавидя друг друга!
Выговорившись, Центнер отдышался, затем взял свои гроссбухи из ящика письменного стола и пошел прочь из комнаты. Но секундой позже вернулся (уже без книги и разъяренный), сел на бетон Смирнова, схватил Марью Ивановну за волосы, грубо обернул ее лицо к своему. Мария Ивановна смотрела на него с равнодушной ненавистью, смотрела так, как красивая и жизнелюбивая студентка смотрит на истрепанную книгу по квантовой механике или сопромату.
Не выдержав взгляда, Центнер плюнул женщине в глаза и с силой бросил ее голову на пол.
Смирнов коброй вонзил зубы в подвернувшуюся голень бандита. И тут же, получив пяткой в кадык, закашлялся. Центнер выскочил из комнаты.
Он не хотел, чтобы бывшая любовница увидела его слезы.
– Зря ты его укусил, – проговорила Мария Ивановна срывающимся голосом. Губы у нее были разбиты, из носа темной струйкой бежала кровь. – Он теперь совсем разъярится и всех порежет...
– Не порежу... – глухо сказал Центнер, появившись в проеме двери. Глаза его были красны. – Не порежу... Даже тебя не порежу... Я ведь любил тебя, так, как никого не любил... А ты – сучка подзаборная!
– А ты мне изменила, другого полюбила, – нервно захихикал Борис Михайлович. Глаза его не смеялись. Старый еврей решил, что быть порезанным на кусочки немедленно – это лучшая участь, нежели медленная смерть от жажды и отчаяния.
– Зачем же ты мне, падла, шарики крутила, – не поддавшись на провокацию, дико захохотал Центнер. Было видно, что ему не хочется уходить.
Что-то его удерживало. Мария Ивановна?
Не только она. Там, за пределами комнаты, по всей Москве прятался его страх, там незримо проистекала его ненормальная жизнь, там ютилось его непонятно искривленное пространство. А здесь страх, жизнь и пространство, пусть чужие, были зримыми, можно было их пристально рассмотреть, можно было ими проникнуться, поэкспериментировать и, может быть, понять что-то важное.
Или что-то отодвинуть от себя.
К ним.
Хоть на время, но отодвинуть.
Не отодвигалось, как он не хотел.
Центнер почувствовал, как злоба становится его плотью. Он бросился к сейфу, достал коробочку промасленных гвоздей-соток и молоток, обернулся к своему бетонному стаду и забегал глазами, выбирая жертву.
Спасли пленников (или одного из них) позывные мобильного телефона.
"Мне тебя сравнить бы надо с первою красавицей" – мелодично заиграл спаситель. Положив гвозди на блок Бориса Михайловича, Центнер достал трубку подрагивающей рукой. Слушал несколько минут, затем бросил: – Хоп, ладно, дорогой, – и, уже совершенно спокойный (и даже ироничный), сунул телефон в карман и сказал:
– К сожалению, я вынужден немедленно вас покинуть. Боюсь, в этой жизни мы больше не увидимся. Будьте здоровы!
И вышел, забыв, что в левой руке держит молоток. Вышел, напевая: "Ну, что ж, иди, жалеть не стану, я таких милльон достану..."
Тайная дверь закрылась за ним. Смирнов в поисках ее следов, забегал по стене глазами, но безрезультатно.
Стена выглядела монолитной.
4. Шанс что-то вроде божества
После ухода Центнера Стылый пошмыгал, пошмыгал носом и сказал, обращаясь к Смирнову:
– Надо как-то отсюда выбираться.
Евгений Александрович ответил изучающим взглядом. Он понимал: ему предлагают умирать, не предаваясь отчаянию, а в трудах и заботах.
– На Марью Ивановну раствора не хватило, – пояснил Стылый. – У нее спина почти голая.
– Ну и что? – прохрипел Борис Михайлович. У него пересохли горло и роговица. Минуту назад он ясно понял, что умрет первым.
– Да так... Я подумал, может она сможет...
– Нет, ничего я не смогу... – вымолвила Марья Ивановна, не отрывая головы от ковра.
– Давайте сначала определимся с предысторией и положением, – сказал Смирнов, желая словами подавить уныние, передавшееся ему от женщины. – Меня, вот, живо интересует, как мы дошли до жизни такой. Вам слово, уважаемый Борис Михайлович.
– Это ты во всем виноват, пьянь болотная, – опередил начальника Стылый. Голос его дрожал от негодования. – Основательнее надо было Пашу хоронить. Затылок проломить, меж ребер и в животе ножиком поковыряться. А ты, интеллигент долбанный, нажрался ханки и выпендриваться начал. Вот он полежал, полежал в теплом пледе, что твой йог, согрелся, подумал маленько, собрался с силами да и вылез на свет божий. Вон он, мужик какой. Центнер, он и есть центнер. Как не вылезти? По твоей речи сообразил, какого поля ты ягодка, вот и вылез. Отсиделся у племянницы в Свиблово, понял, что ты тень на плетень с черной меткой наводил, и в контору свою нарисовался. А там Борис Михайлович с Евнукидзе сидели, ситуацию проясняли... Паша, естественно, им помог, и в результате мой глубокоуважаемый шеф сыграл в ящик.
– Да-с, Женечка, подвели вы нас, – посетовал Борис Михайлович, растирая усталое лицо ладонью. – Хуже нет, когда в серьезные дела научные сотрудники вмешиваются. Из-за вас, милейший, мы стоим теперь, извините, на карачках с обнаженными, извините, задницами... А вот ваша любезная Джульетта наверняка сейчас сидит в офисе, сидит в моем весьма удобном и приятно пахнущем кожаном кресле ... Да-с, сидит и беседует с Евнукидзе, Пашей Центнером и Василием Васильевичем о перспективах дальнейшего развития "Северного Ветра" в условиях изменившейся кадровой ситуации. А вы, вне всякого сомнения, на нее рассчитываете... Рассчитываете, что она вас освобождать прибежит...
– Конечно, прибежит, – усмехнулся Смирнов. – С милиционерами, бактерицидным пластырем и новым бельем в фирменной упаковке.
– Остроградская не прибежит, – уверенно сказал Стылый. Ему удалось взять себя в руки, и голос его стал ровным. – Она, наверное, уже все знает. И все, что она может сделать, так это сына нашей Женечки подключить. Если, конечно, на нее гуманизм найдет. Но это вряд ли. Он сейчас в других странах ошивается.
– Шакалы, – прошептал Борис Михайлович. – Кругом шакалы.
– Валька уехал на Алтай к матери, – поморщился Смирнов. Ему хотелось помочиться, но он не хотел это делать первым. – Юлия может пожарников или милицию навести...
– Глупый ты, – покачал головой Стылый. – Ну, зачем мы ей? Убрали нас с шахматной доски. Она убрала. И воскрешения не будет. Тебе, что, о ней не рассказывали?
И посмотрел на Марию Ивановну. Та ответила умоляющим взглядом.
– Шакалы, – едва слышно выдохнул Борис Михайлович. – Кругом.
– Вижу, что рассказывали, – усмехнулся Шура, обернув лицо к Евгению Александровичу. – Но не все рассказывали...
Смирнов вдавился глазами в Марью Ивановну.
– Не все!?
– Конечно, не все, – зло усмехнулся Стылый. – Догадайся, кто мне Пашу Центнера заказал?
– Маша!? – догадался Евгений Александрович. – "Господи, как это очевидно!"
– Шакалы, – выразили глаза Бориса Михайловича.
– Она самая, – протянул Стылый. Злости на Смирнова и его любовницу у него было еще много. – Маша, Машенька, Машута... Она ведь тебе рассказывала, каким таким образом Остроградская с тобой познакомилась? Рассказывала! Так вот, после первой нашей с тобой встречи, во всех отношениях памятной, меня в подъезде остановила уборщица, Рая, если не ошибаюсь, ее зовут. Я еще в возвышенном состоянии по поводу реминисценций с мадемуазель Остроградской находился. Остановила и сказала, что меня нетерпеливо ждут в десятой квартире. И что за передачу этой весточки ей дадено цельных пятьсот рублей.
