Эксперт, на выезд!.. - Нежин Виталий Григорьевич (версия книг TXT) 📗
Судя по тому, что начальник методистов майор Тихонов старается как можно реже находиться возле телефона в своем кабинете, наш музей пользуется бешеной популярностью, и гражданское население спит и видит, чтобы осмотреть его, прямо скажем, не очень аппетитную экспозицию.
Меня это, кстати, всегда немного удивляло. Я заходил в наш музей, когда там находились всякие партикулярные экскурсии, видел отвращение, написанное на лицах, слышал нервные вскрики и… все же широко открытые любопытные глаза.
Многое стоит знать. В нашем деле, как в никаком другом, необходима гласность. Но ведь есть и какие-то пределы?..
Мне, например (хотя, возможно, чисто профессионально), гораздо интереснее другая выставка, открытая недавно в одном из залов музея, куда вообще не пускают посторонних, поскольку в обычные дни это кабинет для практических занятий. В одном из углов этого зала создан в натуральную величину макет комнаты с криминальным трупом, поникшим в кресле. Этот макет уже неоднократно был причиной истерических обмороков наших новых уборщиц — что поделаешь! — зато тема «Осмотр места происшествия» изучается здесь наглядно и доходчиво.
Сейчас муляж бездыханного тела и всю обстановку комнаты убрали куда-то в подсобку, а на освободившемся месте наш бывший начальник ОТО (наш общий бывший начальник, не мой лично — я по возрасту не вышел, поскольку полковник ушел в отставку лет двадцать назад) развернул, пошарив по своим необъятным сусекам, выставку о том, как мы начинали…
Мы ходим по этой выставке, широко раскрыв глаза, недоверчиво оглядываем щербатые шерлок-холмсовские лупы, с удивлением читаем, что «в 12-м отделении угрозыска (так называлось ОТО в двадцатые годы) установлен репродукционный аппарат, который позволит решать сложные криминалистические вопросы». И рядом — снимок доисторического фоточудовища, на котором, по нашим меркам, вряд ли можно было бы сделать что-либо путное…
Но ведь делали! И делали прекрасно. Об этом говорят альбомы старых, пожелтевших экспертиз, ломкие листы пятидесятилетней давности газет и заботливо забранные в стеклянные рамки грамоты ОГПУ с четкой и разборчивой подписью Феликса Эдмундовича…
Разинув рты мы читаем заглавие книжки «Преступный мир» — неужели было такое, мир? Ломая языки, читаем названия преступных профессий, о которых и понятия-то теперь не имеем, — «марвихеры» — международные карманные воры, «клюквенники» — похитители церковных ценностей… Следом идут какие-то «банщики», «берданочники», торговцы живым товаром, — а ведь в двадцатые годы это были живые, реальные враги Центророзыска!
Иногда на выставку приходит ее хозяин — невысокий коренастый старик с голубыми хитрыми глазками. Подцепив желтым ногтем страницу какой-нибудь книжки, он прочитывает из нее вслух пару фраз, минуту молчит и вдруг начинает просто рассказывать… И потом начальство буквально за уши оттаскивает нас от него, работать надо! Но мы, совершив обходной маневр, возвращаемся обратно.
С работой, с повседневными делами можно задержаться и вечером, но пропустить что-либо здесь нельзя никак! И это не просто профессиональный интерес, это приобщение к чему-то неслыханному, легендарному, о чем нигде не прочитаешь, что сохранилось только в памяти очень и очень немногих людей.
На одном из стендов выставки директивное письмо Дзержинского, в котором он напоминает, что надо хранить историю, что архивы однобоки — они берегут только протоколы допросов, приказы, победные или разносные реляции, но никак не сохраняют для будущего подлинного героизма тех, кто был перед нами, тех, кто носил синюю буденовку с матерчатой звездой, мерз, голодал и сражался в таких условиях, какие нашему поколению и присниться не могут.
Бывает, что мы ворчим на нашу аппаратуру, на всякую там электронику и кибернетику… Что поделаешь? Мы дети своего века, мы даже представить себе не можем, как радовались наши давние предшественники первой милицейской спецмашине «М-1», которую от обычной отличала разве что дополнительная фара на крыше и набор кое-каких немудреных инструментов!
Но мы должны себе это представить и должны быть благодарны тем, чьи старые, полустертые фотографии смотрят на нас со стен светлого и удобного учебного зала… Иначе мы не наследники.
25
Только-только начало десятого, а уже пришел мой сменщик. Так что на случай раннего вызова в самом конце суточного дежурства меня подпирает товарищ.
Товарищ этот, Сережа Долгов, явился сюда в такую рань, уж конечно, не из-за того, что ему просто не спалось. Совсем недавно пришедший к нам работать, Сережа удивительно быстро схватывает некоторые тонкие нюансы нашей жизни, вроде утренней пересменки. И вообще он стремится как можно скорее ухватить побольше информации из первых рук. На его длинноватом веснушчатом лице постоянно держится выражение живейшего любопытства, крайней заинтересованности и желания докопаться до самой сути любого дела.
Мне нравится этот парень. Из него получится хороший эксперт, а хорошим товарищем он уже стал — это признают все.
Недавно утром, что-то без четверти десять, пришел вызов. Несложный, но канительный. Дежурил Кузнецов (тот, что собирается от нас уходить), а сменял его мой друг-приятель Смолич, который уже появился и до начала работы сидел у фотографов, болтал о том о сем. У Кузнецова позади были целые сутки; свежему, хорошо выспавшемуся Смоличу они предстояли. Пятнадцать минут плюс к дежурству — это, конечно, не страшно. Но Смолич категорически отказался ехать. Дескать, смена еще не началась. Короткое, двухминутное — ждать было нельзя — препирательство закончилось ничем, и Кузнецов уехал.
После того как за Кузнецовым закрылась дверь, мы, уж не помню — втроем или вчетвером, разделали Смолича под орех. Он неуверенно огрызался, картинно прижимал руку к сердцу, клялся, что поехал бы вместо любого человека, кроме Кузнецова, что он лично вообще его презирает и все такое…
Но мы выдали ему по первое число. При разговоре был Сережа Долгов, и я видел, как ему хочется уйти. Но он не ушел, он дослушал все до конца, хотя — я это видел — ему было неприятно, почти больно, и я подозреваю, в тот день в его глазах мы потеряли несколько лучиков из своего романтического ореола, что из-за Юркиного поступка он стал думать обо всех нас как-то по-другому… Ну что ж, иногда приходится давать и жестокие уроки… И даже что-то терять.
А парень Сережа славный. Вкладывать в него свой опыт это все равно, что держать деньги в сберкассе — будет верный процент. В моей лаборатории он всегда гость желанный…
Сережа сидит на диване, и я вижу, что он уже вполне подготовился к дежурству. Из-под распахнутого пиджака виднеется легкая открытая кобура, и иногда, как бы невзначай поправляя рубашку, Сережа с удовольствием касается ребристой рукоятки пистолета.
Это у него еще по молодости лет. Это пройдет.
Мне самому за все пять лет службы пистолет не понадобился ни разу, хотя во время некоторых дежурств мне все же хотелось, чтобы он был под рукой.
В первый раз, когда один ненормальный (настоящий ненормальный, душевнобольной, мы потом выяснили точно), вооружившись малокалиберкой, поздно ночью затеял стрельбу из своего окна по студенческому общежитию. Какому-то парню пуля угодила в бедро. Ребята повыскакивали в коридор и вызвали нас. Но когда мы приехали, было уже тихо, и дом, откуда стреляли, высился перед нами двенадцатиэтажной пустой громадой с черными окнами.
Тогда сотрудник ОТО Колчин, это я, значит, как «специалист, вооруженный всеми достижениями науки и техники», принялся визировать, чтобы определить окно, из которого стреляли. Дело пустяковое, минутное, но, когда я тянул бечевку от отметины на стене до пулевой пробоины в стекле и прилаживался возле, следя за направлением, я чувствовал себя мишенью, ожидая, что вот-вот щелкнет сухой выстрел и пуля непременно угодит мне в лоб. Я стоял, прижимаясь щекой к бечевке, к материализованному мной следу пули, и у меня почему-то страшно чесалось над переносицей то самое угадываемое место.
