Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна (книга читать онлайн бесплатно без регистрации TXT) 📗
Дивиторский в трубку тоже хмыкнул. Но его раздраженное: «Кончай пить, Ванька» было произнесено уже в пустоту. Белогуров отключил связь.
Глава 9 ХОЗЯИН И СЛУГИ
Встреча с Салтычихой состоялась в тот же вечер в отдельном кабинете ресторана «Колорадо», владельцем которого состоял салтычихинский дальний родственник. В этом причудливом загородном вертепе на Киевском шоссе, где над входом лихо галопировал неоновый ковбой на огненном мустанге, на стенах красовались уздечки, седла, лассо, пустые кобуры для бутафорских «кольтов», где посетителям подавали мясо с красным перцем, копченые куриные крылышки, текилу и мексиканские пирожки тортильяс с начинкой чорризо, но где у дверей кухни, однако, рылись в отбросах отнюдь не техасские, а самые что ни на есть нашенские бомжи «с Рязани да с под Коломны», где пьяные посетители, оглохнув от Мика Джаггера, слезно просили бармена «врезать» «Миллион алых роз» и «Ромашки спрятались», где першило в горле от дыма дорогих сигарет, а уши безнадежно вяли от вялой российской матерщины, витавшей, как удушливый смог, почти над каждым занятым столиком, Салтычиха смотрелся, по мнению Белогурова, на редкость нелепо.
Весь этот бредовый техасский антураж ну никак не вязался с обликом этого кряжистого, коротко стриженного, медлительного, побитого оспой мужика. Если с кем и сравнивать Салтычиху, то уж никак не с сорвиголовой из «Великолепной семерки», нет. И на крестного отца он тоже походил мало. На взгляд Белогурова, Василий Леонтьевич Салтыков более всего походил на печального бульдога, которому вывихнули челюсть.
Салтыков был моложе отца Белогурова, и сейчас ему было что-то около полтинника, пятнадцать лет жизни он провел на зоне по самым различным статьям: от пустяка юности – квартирной подростковой кражи, до «хищений государственного имущества в особо крупных размерах повторно».
С отцом, хотя Салтыков об этом и не любил говорить, они познакомились там. И, видимо, сразу же нашли общие точки соприкосновения. Белогуров помнил, что, когда отец умер, организацию его похорон взял на себя этот дядя Вася: семья тогда не потратила ни копейки ни на грандиозный поминальный банкет в ресторане, ни на дорогой гранитный памятник на Николо-Архангельском кладбище.
Среди таких, как Салтычиха, отец, видимо, пользовался большим почетом – Белогуров помнил, сколько черных «Вольво» и джипов было в день его похорон у ворот кладбища, сколько незнакомцев плотного телосложения в костюмах колониальных расцветок окружало могилу. А сколько было венков с трогательными надписями «Дорогому другу от безутешных друзей!».
Белогуров тогда лишь недоумевал: как странно все же – он и его отец, которого он, правда, едва знал, и эти вот… Вон у того морда совсем протокольная, а тот синий от наколок…
С ним вся эта братия держала себя корректно, но настороженно: он был сын усопшего, плоть от плоти его, но он был чужой. Что-то изменилось в их глазах, лишь когда после поминок Салтыков обнял Ивана за плечи и усадил в свою тоже вороную, новенькую с иголочки машину «Вольво» и предложил проехаться по ночной Москве развеять тоску-печаль. Развеять, да…
Хотя сам Салтычиха выглядел печальным всегда. Белогуров сначала думал – это он такой от грусти по отцу. Но потом понял, что маска печального будьдога – любимая личина Салтычихи.
Кто дал Салтычихе эту двусмысленную, оскорбительную для мужского достоинства кличку? Для Белогурова это так и осталось тайной, но в мире, с которым он вскоре соприкоснулся благодаря «связям» и имени отца, Салтыкова за глаза так звали все. Боже упаси, повторять ее Салтыкову в глаза никто не отваживался. Причем подхалимы старались уверить несведущих, что кличка эта совсем не скрывала в себе никакого намека на «голубизну». Рассказывали даже, что один наглый и неблагодарный подонок по прозвищу Ося Гурзуфский однажды в пылу картежной ссоры обозвал при свидетелях Салтычиху не в меру ссучившимся и зарвавшимся пассивным педерастом – это было сказано гораздо крепче и обиднее на жаргоне, на котором виртуозно изъяснялся тот охальник. А недели через две Гурзуфского нашли на железнодорожной насыпи на перегоне Торжок – Тверь. В черепе его зияли три пулевые дырки, а кончик болтливого языка был отсечен бритвой.
С тех пор стало принято считать, что кличка Салтычиха была дана Салтыкову на заре его воровской юности во время первой ходки «туда» не за какие-то позорные вещи, пятнавшие его имя, а это был намек на весьма темные и странные стороны его юного характера, которые только-только начали себя проявлять: жестокость, коварство, мстительность, безжалостность и т. п.
Хотя, на взгляд Белогурова, жестоким только лишь из любви к чисто абстрактной жестокости Салтычиха тоже не был. Он был… Белогуров затруднился бы описать этого человека обычными словами. Печаль и скука стояли в его голубых узких усталых глазах. Но порой в его присутствии даже во время самого незначительного разговора людям становилось трудно дышать. Что-то угнетало, пригибало к земле собеседника, стискивало сердце предчувствием неминуемого страшного несчастья, которое витало еще где-то далеко, но готово было постучаться в дверь, едва лишь этот медлительный, тронутый оспой, тяжеловесный Салтычиха призывно щелкнет пальцами.
Но и это ощущение несчастья, напрямую связанного с его взаимоотношениями с Салтыковым, появилось у Белогурова не сразу. Нет, как раз наоборот: сначала-то все складывалось у них даже слишком идеально. Но тогда, правда, еще был жив отец, и его слово тоже, наверное, что-то значило…
Короче, сначала, когда Салтыков сам прямо предложил ему взаимовыгодное сотрудничество и стартовый капитал для того, чтобы раскрутиться, организовать свое дело – магазин-галерею, Белогуров чувствовал себя так, словно наконец вытянул у жизни счастливый лотерейный билет. Отец одобрил это «маленькое теплое партнерство», сам, видимо, намереваясь прибрать дела в будущей фирме к рукам. Но рак сожрал его в три месяца, и Белогуров начал вести дела со своим «инвестором» Салтычихой единолично. Условия, ему предложенные, были просты до одури: Салтыков вкладывает в проект деньги, покупает и сдает ему помещение, а остальное уж – головная боль Белогурова. Расчеты с инвестором тоже крайне просты: вложение должно окупиться за три с половиной года. Белогуров возвращает стартовый капитал плюс двадцать пять процентов прибыли, а затем начинает отчислять по столько же от каждой заключенной сделки. «Ну, это уж как дела пойдут у тебя, Вано, – Салтычиха отчего-то звал его на грузинский манер. – Не трусь, не обижу и не ограблю. Доволен будешь. Но только если и сам будешь умным. А если нет – спрошу за все и сразу, понял – нет? Мне недотеп не надо. И это ты себе раз и навсегда заруби на носу».
Впоследствии Белогуров узнал, что Салтычиха делал такие вот «вложения» не только в «искусство», но и в более прозаические вещи, как-то: открытие нескольких павильонов по торговле кожей и меховыми изделиями в Петровско-Разумовском, строительство трех парфюмерных бутиков на Кутузовском проспекте, организация закупок и поставок на Ярославский колхозный рынок мяса и битой птицы из соседних со столицей областей, строительство сети авторемонтных мастерских в пределах второго бетонного кольца, а также строительство жилых домов и приобретение в собственность и переоборудование под современные отели нескольких ведомственных гостиниц в центре Москвы.
Короче говоря, Салтычиха разворачивался где только мог. Откуда он черпал деньги на все эти свои проекты – о, этого Белогуров не спрашивал. Да ему просто наплевать было тогда на это. Да, Салтычиха сидел пятнадцать лет, нигде не работал, потом вышел и стал баснословно богатым человеком. А может, ему просто повезло, а? Белогуров слыхал и про «отмывание капитала», и про «черный нал», и про что-то абстрактное, именуемое «общаком», но позвольте – какое все это ко мне имеет отношение? Так думал он сначала, пока…
«Галерея Белогурова» – теперь он звал ее скромнее «Галерея Четырех» – кое-как держалась на плаву первые четыре года и только за счет «ударных» вещей из коллекции деда. Иван понял это не сразу, но в конце концов до него эта скорбная истина дошла. Сначала для того, чтобы побыстрее встать на ноги и вернуть Салтычихе хоть часть долга, Белогуров продал-таки лондонской галерее лентуловский «Апофеоз Победы». За ним в руки покупателей перешли такие жемчужины дедовского собрания, как «Сценка в парижском кафе» Григорьева, пейзаж Александра Бенуа и несколько полотен Гончаровой. Потом он кое-что еще пытался продать, но ни одна картина уже не могла сравниться в цене с Лентуловым, а тем более с так глупо и преступно утраченным Кандинским.
