Тёмная ночь - Биргер Алексей Борисович (книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
- Именно так, - кивнул врач. - Поступил срочный вызов, на дачу академика Петренко. Примчался, а там сам академик, два народных артиста из МХАТ, еще всякая знатная публика, и все говорят: вот, откачивайте Андрея Николаевича. Ну, там пустяки оказались, моментально в порядок привел, а Андрей Николаевич мне и говорит: я, говорит, хочу вас отблагодарить, но не знаю, как, может, вы этот магнитофон возьмете? И описывает мне историю этого магнитофона: когда он в Швецию отбывал, на чемпионат, дочка его попросила хороший магнитофон ей купить. Он и подобрал самый, по его разумению, лучший. А дочка засмущалась и испугалась: мол, таким хорошим магнитофоном ей и пользоваться боязно. Если сломает, вовек себе не простит. В общем, решили продать магнитофон кому-нибудь, кому он как профессионалу может пригодиться. Актеру, например, которому, когда репетирует, качество звукозаписи очень важно - надо ж проверять, как твой голос звучит. Или музыканту, или какому-нибудь ученому, которому хороший магнитофон в работе нужен... И тут - вдруг - этот магнитофон мне суют! Я, естественно, отказываюсь, что не имею права такой дорогой подарок принимать, и что ничего я не сделал особенного, но тут уж все на меня насели, и сам академик Петренко мне сказал: берите, берите, отказом вы очень обидите. Мы все давно вас знаем, и, честное слово, к вам обращаемся с более спокойной душой, чем в городе ко всем этим врачам самых престижных и закрытых ведомственных клиник. Даже жалко, что такой хороший врач в глухом углу пропадает. Ну, я ответил в том смысле, что спасибо, конечно, на добром слове, но жалеть меня не надо, в хорошую московскую клинику переезжаю, последние дни здесь дорабатываю. Ну, тут они и поздравили меня, и повздыхали, что теперь летом медицинское обслуживание будет не на прежнем уровне, и сказали, что прощальный подарок я тем более обязан принять... Вот так. И еще две пленки мне дали, к магнитофону. Какой-то новый исполнитель появился, вроде Вертинского - в смысле, собственные песни исполняет, на свои стихи и музыку - я в его собственном исполнении еще ничего не слышал, хотя две-три песни знакомые исполняли, под гитару... Некий Булат Окуджава. Не встречалось вам такое имя?
- Нет, - ответил Высик. - Не встречалось.
- Ну, значит, вместе сейчас и послушаем.
Врач зарядил первую бобину в магнитофон, включил воспроизведение. Высик не мог от магнитофона глаз оторвать, и сперва даже не очень воспринимал то, что пел неизвестный молодой шансонье. А потом включился, на такой "Песенке про Леньку Королева" его зацепило. Что-то очень тихое и правдивое в этой песне было - та грусть, которую, показалось ему, только люди, через фронт прошедшие, и могут верно передать: чистой-чистой нотой... И сразу вся война живо вспомнилась, и ушедшие друзья перед глазами возникли... Высику даже немного обидно сделалось, что этот Окуджава заставляет его, человека тертого и закрытого, так остро переживать и с такой полнотой возвращаться в прошлое. Но обида стиралась тем, что это прошлое в будущее было распахнутым, как ни странно. Вот Высик и слушал дальше, и они с врачом молча прослушали "Неистов и упрям, Гори, огонь, гори...", и про “Не бродяги, не пропойцы…”, и про “Вы слышите, грохочут сапоги…” и еще несколько песен, и Игорь Алексеевич, ни слова не говоря, стараясь лишний раз стеклом не звякнуть, развел чистого медицинского, протянул Высику мензурку - мензурки всегда у них шли вместо стопариков...
Высик прислушался, перед тем, как стопарик опрокинуть. Этот самый Окуджава запел как раз:
А что я сказал медсестре Марии,
когда обнимал ее?..
А поле клевера было под нами,
тихое, как река.
И волны клевера набегали,
и мы качались на них.
И Мария, раскинув руки,
плыла по этой реке.
И были черными и бездонными
голубые ее глаза…
Высик застыл, почти оцепенев слушал. И само имя, и даже то, что эта Мария из песни тоже была медсестрой, в годы войны… Дух захолонуло, и так ярко всплыло все упущенное, утраченное, несбывшееся. Эта яркость зачеркнутых воспоминаний причинила такую боль, что захотелось Высику найти в Окуджаве какие-нибудь недостатки – чтобы боль уменьшить, заглушив придирками…
Он хлопнул стопку, перевел дух.
- Душевно, - сказал Высик. - Почти как Марк Бернес поет, а? Хотя... с Вертинским не сравнить. У Вертинского красивее.
- Красивее?..
- Ну да. Сами ж понимаете. Там и танго, сингапурское с палестинским, и бразильский крейсер, и все у него... в красочном, сияющем мире таком существует. И даже когда он про войну поет, или про степь молдаванскую, или про зимний терновник на холодном ветру, все равно, будто тебя самого в иной мир уносит. Хотя чувства - твои, правдивые. Но ты с этими чувствами будто на свободу вырываешься, и за время песни успеваешь пожить так, как, может, никогда без Вертинского не пожил бы. А у этого Окуджавы... Тоже все правильно, тоже, я вот чувствую... то самое. В точку. Но что у него? Дворы, радиолы... Пыль, да. И про огонь... красиво написано, но сразу чувствуется, что огонь в землянке горит, а не в камине.
- А хочется, чтобы в камине горел?
- Да, - кивнул Высик. И запнулся. - Вы ж понимаете, о чем я? Я, может, путано...
- А эти песни, мне кажется, и должны вкрадываться тихо, медленно... Тихой правдой звучать. Вот, вы Бернеса припомнили. Так когда Бернес поет "Темную ночь..." или "Я по свету немало хаживал..." - там тоже все из нашей жизни. Однако ж мы не обижаемся, что слишком просто, а?
Высик еще хмурился, обдумывая, как возразить - он улавливал разницу, но нужные слова не приходили на ум, чтобы эту разницу описать - когда врач добавил:
- Кстати, через два дня и сам Бернес у Петренко будет. Меня приглашали зайти, познакомиться. Может, и споет, для своих. Он же сейчас все концерты отменил на месяц и, вроде, под охраной ходит - угрожали его жизни, что ли...
У Высика все другие мысли мгновенно вылетели из головы.
- Бернес?!.. - повернулся он к врачу.
21
От врача Высик брел к себе домой в глубокой задумчивости. Придя, он сразу позвонил Шалому.
- Новости есть?
- Есть, командир. Кирзач ушел от засады и самого Штиблета завалил. Если знаешь, кто такой Штиблет.
- Кое-что доходило. По-моему, от тебя же и слышал. Когда это произошло?
- Два дня назад, в Петушках. Милиция ничего не знает. Труп Штиблета тихо схоронили, чтобы лишнего шуму не было. И ты уж их не просвещай.
- Разумеется. Два дня назад, значит?
- Да. Я бы тебе быстрее сообщил, но сам только узнал. И еще одно. Кирзач ранен. В левую руку, выше локтя. Может, и бок задело. Трудно сказать. Больно быстро он смотаться успел.
- Раненый или нет, но он, надо думать, уже в Москве, - мрачно подытожил Высик.
- Или где-то в ближнем Подмосковье залег.
- Но след его напрочь потерян?
- Похоже, да.
- Ладно, будем думать.
- Может, мне прилететь к тебе, командир?
- Не стоит. Завтра перезвонимся.
- Тогда до завтра.
- До завтра.
Высик, шлепнув трубку на рычаг, совсем забылся в размышлениях. Наступал момент, которого он никому не мог доверить, даже полковнику Переводову... Хотя к полковнику Высик проникся глубочайшим уважением. И даже то, что полковник скрыл от него: Бернес побывает в его районе, обязательно побывает, хотя сам Высик излагал полковнику версию, что Кирзач в его районе скорей всего на убийство пойдет… Мог после этого Переводов поделиться с Высиком, мог. Но не поделился. Малость слукавил, можно считать. Что ж, может, все и правильно, по оперативной надобности. Но теперь и Высик мог в чем-то слукавить, о чем-то умолчать. Полное право имел.
Да, но при этом… Предстояло все решать самому - и на все-провсе были лишь одни сутки.
Высик до утра не спал. И врач тоже. Кроме всего прочего, получил он от академика машинописную копию - чуть не под четвертую копирку - большого цикла стихов Пастернака, озаглавленного "Стихи из романа", и про этот роман, к которому относились стихи, уже шла дурная молва, что роман во властях не понравился. Первые грозные статьи в центральных газетах уже мелькнули, и никто не знал, утихнет на этом гроза или пройдет стороной.
