Варяги и ворюги - Дубов Юлий Анатольевич (электронная книга txt) 📗
— …Вы конечно знаете Большой театр это лучший театр в мире это наше все это балет это опера это вот посмотрите сюда это для вас ложа четвертого яруса как раз напротив люстры вы конечно знаете Адриан Тредильянович это такая великолепная люстра в мире такой больше нигде нет только у нас это только для того чтобы вы сходили и смогли понять масштабность нашего проекта поэтому и Владимир Сергеевич вы конечно знаете его симфония «Триумф в голубом» первые две части такой успех и в Москве и в международном плане даже в Праге исполняли такой аншлаг Адриан Тредильянович полный полный аншлаг…
Дама останавливается, чтобы перевести дух.
— Вы сказали проект, — вклинивается Адриан, изображая заинтересованность. Он устал, снова остался без обеда, жутко хочет в туалет и ровным счетом ничего не понимает. Дама с всхлипом заполняет легкие воздухом и продолжает монолог. Через несколько минут до Адриана начинает доходить. Этот в свитере — видный борец за права человека. И еще композитор. Он уже двенадцать лет пишет симфонию. Написал две части. Теперь наконец-то собрался написать третью и, кажется, последнюю. Старой власти его музыка не нравилась. Они даже два раза сажали его в сумасшедший дом. Новая власть выпустила его из сумасшедшего дома, но на его музыку ей глубоко наплевать. Тем не менее он гениальный композитор, и культурная демократическая общественность перед ним преклоняется. Однако же, у культурной общественности денег нет. Совсем. В этом и проблема. Надо дать гению денег. Тогда он напишет третью часть симфонии. И симфонию эту впервые в мире исполнят в Большом театре. В том самом, где Адриан будет завтра сидеть в ложе четвертого яруса и любоваться на лучшую в мире люстру. Но к Адриану пришли не за деньгами. Вовсе нет. К нему пришли, чтобы дать ему уникальную возможность прославить в веках свое имя и имя своего уважаемого фонда. Потому что если он даст денег гению, то его имя будет написано на всех афишах Большого театра. И на стенах Большого театра. И на занавесе Большого театра. Как, вы не видели занавес Большого театра? Это лучший в мире занавес. И на нотах симфонии, на каждой буквально странице будет написано его имя.
Адриан на мгновение закрывает глаза и видит зрительный зал, где на стенах, на занавесе и на креслах — везде написано его имя. И на нотах музыкантов, и на невероятной красоты люстре. Даже на спине дирижера. Его начинает бить дрожь.
— Извините, — дрожащим голосом произносит он, чувствуя, что сейчас лопнет. — Пардон. У меня срочный разговор. С головным офисом. Один момент.
Он выбегает из кабинета, пролетает мимо секретарши Ларисы, чуть не сбив ее с ног, запирается в туалете и с чувством неземного счастья мочится, со свистом выпуская из легких воздух. Потом долго моет и сушит руки. Подходит к двери приемной и останавливается в раздумье. Конечно, на его месте отец поступил бы совсем по-другому. Но собраться с силами и сделать так, как поступил бы отец, Адриан не может. Что-то мешает. Он заглядывает в приемную и заговорщическим шепотом говорит Ларисе:
— Лариса, я вас очень прошу… скажите им, что я срочно уехал… по делам… пусть на следующей неделе… спасибо.
Снова бежит в туалет, закрывается и слушает, прислонившись ухом к двери. Слышит шаги и голос дамы:
— …Ничего Икки с ним поговорит нормально для первого визита мы с него просто так не слезем даст как миленький их хлебом не корми только пообещай что на всех афишах будет вечером позвоню Икки она сделает а сейчас бежим нам еще к Березовскому надо успеть…
Когда Адриан возвращается к себе, его снова ждут двое. Оба лет пятидесяти. В одинаково мятых черных костюмах. Один с пышными седыми усами. Второй без усов, но с цветными полосками орденских планок на пиджаке.
— …А мы и не скрываем, — басит тот, что с планками. — Чего скрывать-то. Это мы раньше людьми были. Не последними. Вот. — Он хлопает себя по груди корявой ладонью. — Это ж мне не за красивые глаза дали. Скажи, Петр Васильич. В президиумах сидели. На слетах передовиков. За границу ездили, опытом обмениваться. А теперь что? С протянутой рукой пошли. И не скрываем. И не стыдимся. Отстыдились свое. Мне, ты думаешь, перед тобой стыдно, что я к тебе просить пришел? Не-а. Ни вот стелечки. Мне перед людьми стыдно будет, если я обратно с пустыми руками приеду. А перед тобой, хоть ты и иностранец, мне не стыдно. Смотри, до чего державу довели.
Усатый объясняет. Он — главный бухгалтер совхоза. А тот, что с планками, — директор. Совхоз называется «Красные орлы». Но сейчас это уже только одно название. Совхоз — свекловодческий. Засеять-то засеяли. А убирать нечем. Комбайны стоят. Нет солярки. Ни грамма. Про презентацию они в газете прочитали. Про то, что появился американец, привез много денег. И приехали. Вот.
— Я не занимаюсь свеклой, — объясняет Адриан. — Я буду защищать права человека. Бороться за свободу. Издавать независимую газету.
Гости переглядываются.
— Вот-вот. — Кивает орденоносный директор. — Права человека ты будешь защищать. Какие права? Жрать же в стране нечего. Хочешь, приезжай к нам прямо сейчас, на месте посмотришь. У нас корову от козы уже не отличить. На кой черт нам твоя свобода нужна, когда жрать нечего? У нас свободы и так… Среди бела дня на улицах людей режут. Куда ж больше свободы-то! Брось! Я тебе честно так и говорю — брось. Вот свекла… Это ж свекла. Смотри. Мы что предлагаем. Ты нам сейчас поставишь солярки. Мы проводим уборочную. И рассчитываемся с тобой. По-честному. Один к пяти. Ты нам тонну солярки, мы тебе — пять тонн свеклы. Ты нам две тонны солярки, мы тебе десять тонн свеклы. Куда скажешь, туда и отгрузим. Хошь — сюда привезем, хошь — прямо в Америку. У нас знаешь, какая свекла? Во! С головку.
— А что я буду делать со свеклой? — спрашивает Адриан. Гости снова переглядываются и пожимают плечами.
— Поставишь на сахарный завод, — решают они. — Там из нее сахар сделают. Этим же сахаром с тобой и рассчитаются.
— А с сахаром что я буду делать? Гости удивлены.
— Это ж сахар! Ты что? Знаешь, у нас на него какой спрос? Мешками хватают. Варенье. Компоты. Заготовки домашние. Еще кое-что.
— Нет, — твердо отвечает Адриан, которому все еще немного стыдно за недостойную слабость, проявленную при избавлении от предыдущих посетителей. — Я борюсь за права человека. За свободу. За независимую печать.
Но теперь ему делается стыдно уже за то, что он отказывает в помощи этим людям, таким старым и беспомощным, потерявшим с трудом завоеванное место в жизни и с каждым днем удаляющимся в темноту вместе со своим совхозом, свеклой и умирающими без солярки комбайнами.
— У вас есть бизнес-план? — спрашивает Адриан. — План финансовых потоков? Вы можете пойти в банк, взять кредит…
Гости дружно машут руками.
— Какой банк! Какой кредит! Кто ж нам даст? Все ведь обеспечения требуют, гарантий. А какое у меня обеспечение? Комбайны? А земля не наша, она государственная.
Уже у дверей директор поворачивается.
— Слышь, — говорит он, — а ну его к черту! Купи у меня совхоз. Я серьезно. И вся свекла твоя. И комбайны твои. И хранилища. Вот где мне все это…
И уходит, тяжело ступая и не дождавшись ответа.
Но посетители не иссякают. На смену совхозным бедолагам является носатый, пахнущий, как клумба, в черном пасторском сюртуке.
— Я вас поздравляю, господин Диц, — начинает с порога носатый, ослепительно улыбаясь. — Я вас поздравляю от всей души. — И выкладывает на стол какие-то папки и буклеты.
Адриан недоумевает. Рождество и Новый год давно прошли, День независимости еще не наступил. Пытается вспомнить, когда день рождения, но вспомнить не получается.
— Исполнительный комитет нашей Ассоциации «Европейско-азиатский гуманизм», — объясняет носатый, — подвел итоги последнего квартала. Мне выпала приятная миссия известить вас, господин Диц, что по решению исполнительного комитета ваш фонд вошел в список лауреатов. Фактически вы на третьем месте…
Адриан начинает ощущать легкое головокружение. Всего две недели как зарегистрировано представительство, а эта не пойми чего ассоциация уже…
