Убийства на улице Морг. Сапфировый крест (сборник) - Честертон Гилберт Кийт (бесплатная регистрация книга .txt) 📗

На дом обрушилась буря, налетела, как ночь у Кольриджа. Хлынул дождь, сад и стеклянная крыша сразу потемнели. Отца Брауна записка, похоже, интересовала больше, чем труп. Он поднес бумагу близко к глазам, будто старался разобрать буквы в наступившей полутьме, потом подставил ее под слабый свет, и как только он это сделал, сверкнула молния, и свет ее был таким ярким, что бумага показалась черной.

В наступившей в следующий миг кромешной тьме грянул оглушительный гром. Когда он затих, из темноты раздался голос отца Брауна:

– Доктор, у этой бумаги неправильная форма.

– Что вы имеете в виду? – спросил доктор Харрис и нахмурился.

– Она не прямоугольная, – ответил Браун. – Один из уголков отрезан. Что это означает?

– Откуда, черт возьми, мне знать? – раздраженно бросил доктор. – Бедняга мертв. Давайте его переложим.

– Нет, – сказал священник, продолжая внимательно смотреть на бумагу. – Пока не приедет полиция, пусть так и лежит.

Когда они шли обратно через кабинет, он взял со стола маленькие маникюрные ножницы.

– Ага, – промолвил святой отец, и в голосе его послышалось облегчение. – Вот, значит, чем он это сделал. И все же… – Брови его сдвинулись.

– Хватит с этой дурацкой бумажкой возиться, – строгим тоном произнес доктор. – Это его обычные штучки. У него таких бумажек сотни. Он все их так обрезал. – И он показал на стопку бумаг, еще не использованных, на втором столе меньшего размера. Отец Браун подошел к нему и взял листок. Он был такой же неправильной формы.

– Действительно. А вот и отрезанные уголки, – произнес он и к молчаливому негодованию коллеги принялся их считать. – Сходится, – закончив, с извиняющейся улыбкой промолвил он. – Двадцать три обрезанных листа бумаги и двадцать два уголка. Я вижу, вам не терпится, поэтому давайте вернемся к остальным.

– Надо его жене сказать, – сказал доктор Харрис. – Кто это сделает? Может быть, вы сходите, пока я пошлю слугу за полицией?

– Хорошо, – безропотно повиновался отец Браун и вышел в прихожую.

Там его ожидала еще одна драма, но на этот раз более эксцентричная. Его рослый друг Фламбо стоял в боксерской позе, а на земле под крыльцом растянулся Аткинсон с задранными ногами, его котелок и прогулочная трость разлетелись в противоположных направлениях. Устав от почти отеческого внимания Фламбо, Аткинсон попытался сбить Roi des Apaches [82] с ног, что с его стороны было весьма неразумно, даже несмотря на то, что монарх отрекся от этого престола.

Фламбо уже хотел прыгнуть на врага и скрутить его, но священник легко похлопал его по плечу.

– Оставьте мистера Аткинсона, друг мой, – сказал святой отец. – Попросите друг у друга прощения и попрощайтесь. Нам больше незачем его задерживать. – Затем, когда Аткинсон встал, подозрительно поглядывая на них, поднял шляпу и трость и направился к садовой калитке, отец Браун более серьезно произнес: – Где индус?

Все трое (доктор уже присоединился к ним) невольно посмотрели на поросший травой пятачок между колышущихся деревьев, в сумерках казавшихся фиолетовыми. Но там, где совсем недавно странный коричневый человек сидел, покачиваясь, в немой молитве, никого не было. Индус исчез.

– Вот дьявол! – вскричал доктор и в сердцах топнул ногой. – Теперь точно можно не сомневаться, что это его рук дело.

– Вы, кажется, не верили в магию, – спокойно сказал отец Браун.

– Да черт с ней, с магией, – ярился доктор, бешено вращая глазами. – Я только знаю, что презирал этого желтомордого дьявола, когда считал его шарлатаном, и буду презирать его еще больше, если он окажется настоящим магом.

– В любом случае, то, что он пропал, ни о чем не говорит, – заметил Фламбо, – потому что мы и доказать-то ничего не можем. Представьте, что о нас подумают в участке, если мы расскажем там, что самоубийцу околдовали или загипнотизировали!

Отец Браун тем временем вернулся в дом, чтобы сообщить о случившемся жене покойного. Из ее комнаты он вышел с лицом бледным и трагическим, но то, что произошло между ними во время того разговора, так и осталось неизвестным, даже тогда, когда известно стало все.

Фламбо тихо переговаривался с доктором, но, увидев друга так скоро, порядком удивился. Однако Браун не обратил на него внимания, он отвел в сторонку доктора и спросил:

– Вы ведь уже послали за полицией?

– Да, – ответил Харрис. – Через десять минут они будут здесь.

– Вы не могли бы оказать мне услугу? – тихо произнес священник. – Видите ли, я собираю подобные необычные истории, в которых есть такое – как в случае с нашим индийским другом, – о чем вряд ли будет упомянуто в полицейском отчете. Я бы хотел, чтобы вы написали отдельный отчет об этом деле специально для меня, для моего личного пользования. У вас ответственная профессия, – сказал он, внимательно всматриваясь в глаза доктора. Мне иногда кажется, что вам известно об этом деле кое-что такое, о чем вы не стали бы упоминать полиции. У меня такая же ответственная профессия, как и у вас, и все, что вы напишете, будет сохранено в тайне. Только прошу вас, изложите все, что вам известно.

Доктор, который слушал очень внимательно, немного склонив набок голову, посмотрел на священника, сказал: «Хорошо» и ушел в кабинет, закрыв за собой дверь.

– Фламбо, – обратился отец Браун к другу, – на террасе – скамейка. Пока идет дождь, давайте посидим там, покурим. Вы мой единственный друг в этом мире, и я хочу поговорить с вами… Или помолчать.

Они удобно устроились под навесом, отец Браун против своего обыкновения принял предложенную сигару и стал молча курить, пока неистовый дождь отчаянно грохотал по крыше.

– Друг мой, – наконец заговорил он, – это очень странное дело. Очень странное.

– Да уж, – согласился Фламбо, поежившись.

– И вы, и я, мы оба считаем его странным и все же разумеем совершенно противоположное. Разум современного человека неизменно путает два различных понятия: удивительное и сложное. Это наполовину объясняет сложность понимания чудес. Чудо поражает, но суть его проста. Она проста, потому что это чудо. Это сила, идущая непосредственно от Бога (или дьявола), а не опосредованно через природу или волю человека. Вы находите это дело удивительным, потому что видите в нем чудо, магию злого индуса. Поймите, я не говорю, что здесь нет ничего сверхъестественного или дьявольского. Только Господу и дьяволу известно, что заставляет людей грешить, но в отношении того, что случилось сегодня здесь, вот моя точка зрения: если, как вы считаете, во всем виновата магия – то, что произошло, можно считать чудом, однако дело это нельзя назвать таинственным… То есть, суть его проста. Но главной особенностью чуда является то, что суть его таинственна, а способ воплощения прост. Способ воплощения нашего дела противоположен понятию простоты.

Приутихший было дождь снова набрал силу, послышались отдаленные раскаты грома. Отец Браун стряхнул пепел с сигары и продолжил:

– Особенности этого дела можно назвать извращенными, жуткими, запутанными, такие качества не присущи прямым ударам небес или ада. Как по петляющему следу узнают змею, так я по запутанному следу вижу человека.

На мгновение приоткрылся чудовищный белый глаз молнии, потом небеса опять сомкнулись, и священник заговорил снова:

– Из всех неправильностей этого дела самой неправильной неправильностью была форма того листка бумаги. Она была даже неправильнее кинжала, который отнял жизнь у Леонарда Куинтона.

– Вы имеете в виду записку, которую он написал перед самоубийством? – спросил Фламбо.

– Я имею в виду тот лист бумаги, на котором Куинтон написал: «Я принял смерть от собственной руки», – ответил отец Браун. – У этого листа была неправильная форма, мой друг. И более неправильной формы я еще не видел в этом жестоком мире.

– Но у него всего-то был отрезан уголок, – удивился француз. – У Куинтона все бумаги обрезаны подобным образом.

– Это очень странный образ, – промолвил его друг, – и по моему разумению, недобрый. Послушайте, Фламбо, этот Куинтон (упокой, Господи, его душу!) был не самым воспитанным человеком, но в душе он был художником, настоящим художником, и умел обращаться не только с пером, но и с карандашом. Почерк его трудно прочитать, но он был уверенным и красивым. Я не могу доказать того, что говорю, я ничего не могу доказать. Но я голову готов дать на отсечение, что он никогда не отрезал бы от листа бумаги такой маленький отвратительный кусочек. Если бы ему нужно было обрезать бумагу для каких-то целей, скажем, чтобы поместить ее куда-нибудь, или согнуть, неважно, он бы сделал ножницами совсем другой надрез. Вы помните контур? Это был некрасивый, уродливый контур. Неверный контур. Вот такой, помните?