Пристрастие к смерти - Джеймс Филлис Дороти (читать бесплатно полные книги .TXT) 📗

— Вы заходили в отцовский кабинет?

— В кабинет? — Она искренне удивилась, потом сообразила: — Наверное, вы спрашиваете из-за его ежедневника? Бабушка сказала, что вы нашли его в церкви полуобгоревшим. Да, я заходила в кабинет, но ежедневника не видела.

— Но вы знали, где он его хранил?

— Конечно. В ящике стола. Об этом все в доме знали. А почему вы спрашиваете?

— Просто в надежде, что вы могли его видеть. Было бы очень важно знать, лежал ли он еще там в половине пятого. Мы не можем установить маршрут передвижений вашего отца после того, как он покинул офис агента по недвижимости на Кенсингтон-Хай-стрит в половине двенадцатого. Если бы вы случайно заглянули в ящик и ежедневник оказался еще там, тогда существовала бы вероятность, что сэр Пол, никем не замеченный, возвращался домой во второй половине дня.

Это была лишь одна вероятность, и Дэлглиш не обманывал себя надеждой, будто Гаррод не догадывается об остальных.

— Мы не знаем даже, что, в сущности, произошло, — только то, что Саре рассказала ее бабушка: сэр Пол и какой-то бродяга найдены с перерезанным горлом в церкви, и, вероятно, орудием послужила бритва самого сэра Пола. Мы надеялись, что вы расскажете нам больше. Вы подозреваете убийство?

— Думаю, в этом не может быть никаких сомнений, — ответил Дэлглиш. Он заметил, как две фигуры в противоположных концах комнаты почти зримо оцепенели, и спокойно добавил: — Бродяга, Харри Мак, разумеется, сам себе горло не перерезал. Его смерть не имеет сокрушительного общественного значения, но, безусловно, и его жизнь чего-то стоила, по крайней мере для него самого.

Если это не спровоцирует Гаррода, подумал Дэлглиш, то уж и не знаю, что вообще может его спровоцировать. Но Гаррод лишь спокойно сказал:

— Если вы спрашиваете, есть ли у нас алиби на момент убийства Харри Мака, то мы были здесь, вместе, с шести часов вечера вторника до девяти утра среды. Ужинали мы тоже здесь. Я купил пирог с грибами у «Маркса и Спенсера» на Кенсингтон-Хай-стрит, и мы съели его здесь. Могу доложить, какое вино мы пили, но не думаю, что это имеет отношение к делу.

Это было первым проявлением раздражения, однако голос Гаррода все еще звучал уравновешенно, а взгляд оставался прямым и безмятежным.

— Но папа! Что случилось с папой? — воскликнула Сара Бероун.

— Мы квалифицируем это как смерть при подозрительных обстоятельствах, — ответил Дэлглиш. — Большего сказать не можем, пока не получим результаты вскрытия и лабораторных анализов.

Сара неожиданно встала, перешла к окну и уставилась на взъерошенный осенью сад. Гаррод соскользнул с подлокотника, направился к бару, налил два бокала красного вина и молча отнес один ей, но она отрицательно покачала головой. Тогда он вернулся на старое место, держа в руке свой бокал, но пить не стал.

— Послушайте, коммандер, — сказал он, — это ведь не визит соболезнования, правда? И хотя то, что вас заботит судьба Харри Мака, весьма похвально, вы ведь пришли не из-за мертвого бродяги. Если бы труп Харри оказался единственным в той ризнице, им бы занимался от силы какой-нибудь сержант. Полагаю, мисс Бероун имеет право знать ответ на вопрос: опрашивают ли ее в связи с расследованием убийства или вам просто интересно знать, почему Пол Бероун вдруг решил покончить с собой. Уголовное расследование — ваша работа, не моя, но я думаю, что к настоящему времени с ним так или иначе должно быть покончено.

Интересно, был ли намеренным этот жутковатый каламбур? — подумал Дэлглиш. В любом случае Гаррод не счел нужным извиниться, зато Дэлглиш заметил, как передернуло молчаливо стоявшую у окна Сару. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Игнорируя Гаррода, Дэлглиш обратился к ней:

— Я хотел бы сказать что-нибудь более определенное, но в настоящий момент это просто невозможно. Самоубийство пока остается вероятным. Я надеялся, что вы недавно виделись с отцом и смогли бы сказать, каким вы его нашли и не говорил ли он вам чего-нибудь, что могло иметь отношение к его смерти. Знаю, эти вопросы болезненны для вас, и мне искренне жаль, что приходится вам их задавать и вообще находиться здесь.

— Однажды он говорил со мной о самоубийстве, — сказала она, — но не в том смысле, какой вы имеете в виду.

— Это было недавно, мисс Бероун?

— О нет, мы не разговаривали с ним уже несколько лет. То есть по-настоящему не разговаривали, простое сотрясение воздуха не в счет. Нет, это случилось, когда я приехала из Кембриджа на каникулы после первого семестра. Один из моих приятелей покончил с собой, и мы с отцом говорили о его смерти и о самоубийстве как таковом. Я навсегда запомнила тот разговор. Он сказал, что есть люди, которые думают о самоубийстве как о возможности, которая всегда открыта. Но это не так. Самоубийство — конец всех возможностей. Он вспомнил Шопенгауэра: самоубийство может рассматриваться как эксперимент, как вопрос, который человек задает природе, пытаясь вынудить ее ответить. Неудачный эксперимент, ибо он влечет за собой разрушение того самого сознания, которое задает вопрос и ждет ответа. Папа сказал тогда: «Пока мы здесь, всегда остается возможность, даже уверенность в том, что все можно изменить. Единственно допустимый момент покончить с собой наступает для человека не тогда, когда жизнь делается невыносимой, а тогда, когда он предпочитает не проживать ее, даже если она обещает стать терпимой или, более того, приятной».

— Звучит как выражение предельного отчаяния.

— Да. Думаю, что именно это он мог испытывать — предельное отчаяние.

Внезапно в разговор вклинился Гаррод:

— Он мог бы процитировать и Ницше: «Мысль о самоубийстве — великое утешение: с ее помощью человек может благополучно пережить много страшных ночей».

Не обращая на него никакого внимания, Дэлглиш продолжал обращаться непосредственно к Саре Бероун:

— Значит, ваш отец не виделся с вами и не писал вам? Не объяснял, что случилось в той церкви, почему он оставил службу и сложил с себя депутатские полномочия?

Он почти ожидал, что она ответит: «Какое отношение это имеет к теперешнему расследованию и какое вам до этого дело?» Но вместо этого она сказала:

— О нет! Наверняка он думал, что мне это совершенно безразлично. Я узнала обо всем только тогда, когда мне позвонила его жена. Это было после того, как он отказался от министерского поста. Она, кажется, думала, что я могу оказать на него какое-то влияние. Насколько же она не понимает ни его, ни меня! Но если бы она не позвонила, мне бы пришлось узнать о его отставке из газет. — И вдруг ее словно прорвало: — Боже милостивый! Он даже взгляды свои не мог изменить как нормальный человек. Ему нужно было, чтобы на него снизошло его собственное, персональное, видение райского блаженства. Даже в отставку уйти с благородной сдержанностью не мог.

— Мне кажется, он вел себя достаточно сдержанно, — примирительно сказал Дэлглиш. — Судя по всему, он считал, что это его личное дело, которое нужно просто делать, а не обсуждать.

— Ну конечно, не мог же он выплеснуть все это на первые страницы воскресных тяжеловесов. Быть может, понимал, что этим только выставит себя на посмешище. Себя и всю семью.

— Это было бы важно? — поинтересовался Дэлглиш.

— Для меня — нет, но для бабушки — несомненно. Думаю, для нее это и сейчас важно. Ну и для его жены, разумеется. Она ведь считала, что выходит замуж за человека, которому вскоре предстоит стать премьер-министром. Ей бы не понравилось быть привязанной к чудаку, помешавшемуся на религии. Ну теперь-то она от него свободна. И он свободен от нас, от всех нас.

Она немного помолчала, потом сказала с неожиданной горячностью:

— Я не собираюсь притворяться. Все равно вам хорошо известно, что между моим отцом и мной существовало, ну, скажем, отчуждение. Это ни для кого не секрет. Мне не нравились его политические взгляды, мне не нравилось, как он относился к моей матери, мне не нравилось, как он относился ко мне. Я марксистка, это тоже не секрет. В каком-нибудь из малозначительных списков у ваших людей я наверняка числюсь. И для меня мои политические убеждения важны. А вот что его убеждения были важны для него, не думаю. Он предпочитал говорить о политике в том же стиле, в каком говорят об увиденном недавно спектакле или о последней прочитанной книге, будто это интеллектуальное развлечение, нечто, о чем можно, как он выражался, цивилизованно спорить. А один раз сказал, что одна из причин, по которой он сожалел об утрате религии, состоит в том, что люди возвысили политику до уровня религиозной веры, а это опасно. Но для меня политика именно это и есть — вера.