Мегрэ забавляется - Сименон Жорж (полная версия книги .TXT) 📗
Именно таким — добротным, дорогим, чуточку старомодным — он и представлял себе это здание.
Потом они с мадам Мегрэ прошлись до площади Терн, выпили по рюмочке на террасе кафе, а затем, словно два провинциала, проездом оказавшиеся в Париже, по авеню Ваграм и Елисейским полям добрели до дому.
— Получилось великолепно! — подвел итог Мегрэ.
И был вознагражден первым благодарным взглядом жены, поскольку в точности повторил официантке названия тех блюд, которые они когда-то здесь пробовали. Казалось, все вокруг приводило Мегрэ в восторг — музыка, парочки, что направлялись на гулянье, гребцы лодок на Марне, ночь, начинавшая понемногу их обволакивать. Чувствовалось, что ему хочется сбросить пиджак по примеру остальных, но он не решался сделать этого, видимо стесняясь Пардона.
Мадам Мегрэ подняла глаза на доктора, без слов говоря ему: «Видите, он выздоравливает».
Мегрэ и в самом деле будто помолодел. Другим было невдомек, что весной он утомился гораздо сильнее, чем все предполагали, пусть и не признавался в этом даже самому себе. Порой его выматывали абсолютно пустячные усилия, и комиссар начал задумываться, не кончит ли он свои дни, как Бодар.
Бодар, один из его коллег, сотрудник службы общей информации — порядочный и до крайности щепетильный человек, внезапно подвергся несправедливым нападкам.
Мегрэ, как мог, защищал его, но за всем этим делом угадывались политические игры высокопоставленных чиновников, которым шкура Бодара была нужна, чтобы обелить самих себя.
И они преуспели в интригах. Бодар почти полгода отбивался, защищая скорее свою честь, чем положение, и однажды утром, поднимаясь по парадной лестнице здания на набережной Орфевр, упал замертво.
Возможно, именно из-за случая с Бодаром комиссар и принял решение уйти в отпуск и позволить себе те маленькие удовольствия, от которых был вынужден надолго отказаться. Такие, как этот ужин на берегу Марны.
Когда они зашли за четой Пардон на улицу Пикпюс, доктор бросил всего одну фразу:
— Жав вернулся домой.
— А Негрель? — спросил Мегрэ.
— Не знаю.
Было забавно узнавать новости от Пардона, ничего не смыслившего в ремесле комиссара. Во время обеда они больше не возвращались к этой теме. Теперь, когда мужчинам подали кальвадос, а женщинам ликеры, супруги, как это обычно делалось после вечерних застолий на улице Пикпюс, сдвинули кресла и принялись вполголоса беседовать.
Было безветренно, с реки тянуло сыростью. Какая-то парочка крутила патефон на лодке, и та под звуки нежных песен дрейфовала по воле волн.
— Перед выездом, — произнес Пардон, — я позвонил Деберлену. Оказывается, он неплохо знает Жава, вместе с ним проходил интернатуру, и они встречались до самого последнего времени.
— Что он рассказал?
— Жав, похоже, выходец из очень простой семьи в Пуатье. Сын банковского бухгалтера и учительницы. Отец умер, когда Жав был совсем юным, так что воспитала его мать. Высшее образование смог получить только благодаря стипендии, и его студенческая жизнь, по-видимому, была не из легких.
По словам Деберлена, Жав — зубрила, умен, замкнут, обладает железной волей. Увлекался кардиологией, видимо, потому, что его отец скончался от стенокардии, и все думали, что он станет специализироваться в этой области медицины.
Вместо этого он осел в жалком врачебном кабинете в Исси-ле-Мулино и вел изнурительную жизнь большинства пригородных врачей, вкалывая по четырнадцать-пянадцать часов в сутки.
Ему было около тридцати восьми — тридцати девяти лет, когда, проводя отпуск в Безеке, близ Конкарно, он познакомился с Эвелин.
— То есть с девицей Ле Терек?
— Да. Они, очевидно, воспылали друг к другу любовью, и все закончилось свадьбой. Деберлен бывал у Жавов на бульваре Османн, куда его приятель перебрался почти сразу же после женитьбы. У него сложилось о Жавах мнение как о крепкой семье.
Эвелин, на его взгляд, женщина красивая, хотя никто на улице не обернется ей вслед в восхищении. Детство ее в доме отца-вдовца было безрадостным. Застенчива, держалась неприметно, с ее лица не сходила, как выразился Деберлен, какая-то жалостливая улыбка.
Деберлен убежден, что у нее нелады со здоровьем, но из-за скрытности Жава ничего о характере ее болезни не знает.
Вот, пожалуй, и все, что мне удалось разузнать. Могу лишь добавить, что Жавы, судя по всему, были рады рождению дочери.
Они частенько выходили в свет и примерно раз в неделю принимали гостей у себя. Деберлен, очевидно, единственный из прежних друзей Филиппа, кто продолжал с ними видеться.
— Откуда вам стало известно, что Жав вернулся в Париж?
— Да по радио сказали.
У Мегрэ тоже был приемник, но никогда и мысли не возникало слушать его.
— В семичасовых последних известиях сообщили, что расследование идет своим чередом и что доктор Жав, крайне подавленный, прибыл домой, на бульвар Османн.
Они сидели на террасе пригородного бистро, глядя на отражавшиеся в водах Марны огни и потягивая выдержанный кальвадос. Чем в эти минуты занимался Жанвье?
Горбил спину у него в кабинете на набережной Орфевр, выбивая показания подозреваемых и свидетелей и поджидая рапорты коллег, рассыпавшихся по Парижу и другим местам с заданиями? Заказал ли за отсутствием времени на ужин традиционные бутерброды и пиво?
Пардон, видимо заметив мимолетную тень ностальгии на лице комиссара, спросил:
— Не слишком тянет на работу?
Мегрэ, не таясь, взглянул ему в глаза и, не долго подумав, ответил:
— Нет.
Все верно. Дело о драме на бульваре Османн обещало стать одним из самых щекотливых и захватывающих из числа известных ему. Уже сама обстановка, в которой произошло преступление, придавала ему отличный от других, более деликатный характер. Всегда трудно выявлять степень виновности фигурантов из определенных кругов общества, потому что малейший просчет грозил обернуться неприятными последствиями. В данном случае речь шла о медиках. Среди представителей некоторых профессий корпоративный дух сильнее, чем у всех прочих. Это присуще офицерам или учителям, колониальным чиновникам и даже — как бы курьезно ни выглядело — служащим почты и телеграфа.
Ведущему официальное расследование Жанвье, наверное, труднее собирать сведения на Жава и Негреля, чем Мегрэ, который опирался на дружеское расположение Пардона.
Кроме того, бедняге Жанвье не повезло со следователем, ибо Комельо прослыл человеком, с которым трудно найти общий язык. Он панически боялся прессы. Любая статейка в печати, касавшаяся закрепленных за ним дел, вызывала у него дрожь или повергала в неистовую ярость.
— Главное — ни слова репортерам! — неизменно рекомендовал следователь.
При этом, опасаясь критики со стороны нетерпеливых хроникеров, сам Комельо был готов выдавать за виновного первого же подвернувшегося человека и понапрасну держать его за решеткой.
За время своей службы Мегрэ довелось раз пятьдесят, если не все сто, противостоять ему, порой рискуя служебным положением.
— Ну чего вы тянете с арестом?! — орал этот недомерок, топорща остроконечные усики.
— Чтобы он сам себе надел хомут на шею, — парировал Мегрэ.
— А может, чтобы он ударился в бега за границу. То-то загалдят тогда бульварные газетенки…
Жанвье не обладал ни терпением Мегрэ, ни его способностью принимать упрямый либо отсутствующий вид всякий раз, как только Комельо заносило. Комиссар был уверен, что именно из-за этого следователя Жанвье ухитрился обозлить газетчиков, отказывая им с самого начала в самых элементарных сведениях.
— А как с Жильбером Негрелем?
— Ничего нового, помимо того, о чем я вам уже рассказывал. Он из породы нелюдимов. Его мало кто видит вне службы у профессора Лебье, и я не имею ни малейшего понятия о его личной жизни. Такое впечатление, что он небогат, раз еще не помышляет о собственной врачебной практике. Если только не подумывает о конкурсе на замещение должности преподавателя, метя в профессора.
Было бы, пожалуй, недурно позвонить вашему другу доктору Полю, судмедэксперту, и выяснить результаты вскрытия. От чего умерла Эвелин Жав? В прессе не упоминалось ни о револьвере, ни о ноже, ни об удушении.
