Тайна бильярдного шара. До и после Шерлока Холмса [сборник] - Дойл Артур Игнатиус Конан

Эдвард Брютнолл. Молодожены

Однако с 21 сентября и по настоящее время не удалось выяснить ничего нового о судьбе «Евангелины» и находившейся на ее борту мисс Люси Форестер. Эти обломки представляют собой единственное свидетельство случившегося с ними, и в этом свете некоторые заявления прессы кажутся по меньшей мере невероятными. Например, как рыбак Джон Муллинс мог говорить, что видел на борту мужчину, когда Ардвоу представляет собой необитаемый остров, а посему на борту не могло оказаться никого, кроме мисс Форестер? Ясно, что Муллинс или увидел не то судно, или мужчина ему просто померещился. Далее, в передовице «Скотсмена» утверждается, что предположение о том, что трос обрезали острым камнем или ножом, является абсурдным. В самом деле, на берегу Ардвоу нет камней, там ровный песчаный берег, и было бы нелепо предположить, что мисс Форестер, славившаяся столь же своим благоразумием, сколь и красотой, намеренно бы перерезала единственную нить, связующую ее с отцом, с возлюбленным и с жизнью вообще. «Было бы замечательно, — заключает «Скотсман», — если бы те, кто выражает свое мнение по этому вопросу, придерживались простых правил анализа фактов и свидетельств, изложенных Огюстом Дюпеном, героем Эдгара По, в одном из бессмертных творений писателя. Исключите невозможное, говорил Дюпен, и все остальное, сколь бы невероятным оно ни представлялось, и должно быть правдой. Поскольку невозможно, чтобы трос перетерся об острый камень или что его перерезала юная леди, и вдвойне невозможно, что его перерезал кто-то еще, то следует, что канат оборвался сам по себе — либо из-за некоего внутреннего дефекта, либо из-за каких-то прежних повреждений, которые он в свое время выдержал. Они мало-помалу привели его в негодность, после чего он и лопнул. Поэтому это трагическое происшествие, вокруг которого строится столько предположений и догадок, следует отнести к категории несчастных случаев, которые, как это ни прискорбно, нельзя ни предвидеть, ни предотвратить».

Существовала еще одна версия, которую я бегло изложу, прежде чем приступлю к собственному рассказу. Согласно ей, кто-то из матросов повздорил с мистером Шоулфилдом или с полковником Форестером и обрезал канат, желая отомстить. Эти измышления полностью беспочвенны, поскольку оба моряка отличались добрым характером и очень давно состояли на службе у семьи Шоулфилдов. Моя жена не устает повторять мне, что именно из-за своей природной лени я сижу с альбомом и переписываю оттуда старые газетные статьи. Это, безусловно, самый легкий способ рассказать мою историю. Однако наконец-то настало время решительно отложить в сторону пожелтевшие страницы и своими словами поведать вам, как все было на самом деле.

Меня зовут Джон Винсент Гиббс, я сын Натаниэля Гиббса, бывшего капитана одного из вест-индских полков. Мой отец был очень хорош собой, и ему удалось завоевать сердце мисс Леблан, унаследовавшей богатые плантации сахарного тростника в Демераре. После женитьбы отец обрел весьма изрядное состояние и, оставив военную службу, сделался плантатором. Я родился через год после свадьбы родителей, но моя мать скончалась от родильной горячки, а отец сделался столь неутешен после этой утраты, что очень быстро угас и сошел в могилу вслед за моей матушкой всего через несколько месяцев.

Поскольку я не знал своих родителей и вырос сиротой, да еще в тропиках, — все это, боюсь, оказало влияние на мой характер, в котором преобладали своеволие, упрямство и импульсивность.

Сразу же по достижении мной совершеннолетия я продал поместье и земельные владения, после чего вложил деньги в государственные облигации таким образом, чтобы обеспечить себе пожизненный доход в сумме в полторы тысячи фунтов ежемесячно. Затем я отправился в Европу, где долгое время вел рассеянный, если не сказать — богемный, образ жизни, переходя из университета в университет и изучая те предметы, которые занимали меня согласно моим капризам. Год я провел в Гейдельберге, занимаясь одновременно химией и метафизикой, а по возвращении в Лондон я впервые окунулся в светскую жизнь. Тогда я был молодым человеком двадцати четырех лет от роду, смуглым, темноволосым и темноглазым, разбиравшимся во всем на свете, но толком не владевшим ни одной из областей человеческого знания.

Именно тогда в Лондоне я впервые встретил Люси Форестер. Способно ли мое скромное перо хоть в малой степени описать ее красоту? Глаза мои никогда не видели и не увидят женщины более прекрасной. Ее лицо, голос, фигура, движения и жесты являлись частью одного редчайшего гармоничного целого. Достаточно сказать, что я влюбился в нее в первый же вечер, когда мы познакомились, и чувство это росло и крепло во мне до тех пор, пока не овладело всем моим существом.

Сначала мои ухаживания проходили весьма успешно. Я познакомился с ее отцом, пожилым военным, и стал частым гостем в их доме. Очень скоро я подметил, что главной чертой характера мисс Форестер была безграничная и трогательная привязанность к отцу. В соответствии с этим я пытался завоевать ее расположение своим донельзя почтительным и внимательным отношением к ее батюшке. Мне удалось заинтересовать ее многими предметами, и мы очень сдружились. Наконец, я отважился заговорить с ней о любви и признался ей в охватившем меня чувстве. Полагаю, что говорил я столь пылко и страстно, что она испугалась и в какой-то степени даже отшатнулась от меня.

На следующий день я вернулся к этому разговору, на сей раз с большим успехом. Она призналась, что любит меня, но тотчас добавила, что у отца она единственная дочь и что ее долг — обеспечить отцу спокойную и размеренную жизнь на склоне лет. Ее личные чувства, добавила она, никогда не помешают ей исполнить эту священную обязанность. Для меня это не имело никакого значения. Сознание самого факта, что я ей дорог, привело меня в неописуемый восторг. Что же до остального, то я готов был ждать.

В то время полковник благосклонно относился к моим ухаживаниям. Не подлежит сомнению, что светские сплетни и слухи многократно увеличили мое состояние, и у полковника сложилось превратное представление о моем положении в обществе. Как-то в разговоре я рассказал ему об истинном положении моих финансовых дел. Я заметил, что, слушая меня, он как-то странно переменился в лице, и с той поры его поведение резко изменилось.

Так совпало, что в то же самое время молодой Шоулфилд, сын банкира, закончил Оксфорд и, познакомившись с Люси, стал оказывать ей повышенное внимание. Полковник Форестер сразу же всеми возможными способами стал поощрять его ухаживания, а я получил от него послание, в котором сухим и нарочито официальным тоном мне предлагалось во имя обоюдного блага не докучать им более своим присутствием.

Я все еще лелеял надежды, что Люси не станет участницей меркантильных интриг своего отца. Целыми днями я поджидал ее в местах, где она любила бывать, ища возможности поговорить с ней. Наконец, я встретил ее однажды утром в Сент-Джеймском парке. Она смотрела мне прямо в глаза с неописуемой нежностью и тоской, но хотела молча пройти мимо. Кровь бросилась мне в голову, и я схватил ее за руку.

— Ты оставила меня, да?! — воскликнул я. — У меня больше нет надежды.

— Тише, Джек, — урезонила меня она, поскольку мои возгласы могли привлечь внимание. — Я предупреждала тебя, что так и случится. Так хочет мой отец, и я должна подчиниться, чего бы это ни стоило. Пусти же меня и не старайся удержать.

— Так надежды нет?

— Ты скоро забудешь меня, — ответила она, — Перестань думать обо мне.

— Ага, ты такая же, как он! — в гневе вскричал я. — Это у тебя в глазах — только деньги, деньги, одни проклятые деньги!

Я тотчас же пожалел о сказанном, но тут она грустно удалилась, и я остался в полном одиночестве.