Под покровом ночи - Карр Джон Диксон (книга бесплатный формат .txt) 📗

В комнатах, обшитых кремовыми панелями, в такт моим шагам по паркету тихонько позванивали свисающие с высоких потолков хрустальные люстры. В пустынных комнатах громко тикали часы. Сквозь закрытые ставни пробивались узкие пучки света, позволяющие видеть смутные очертания мраморных каминов, зеркала, в которых отражалось прошлое, и картины, изображающие глупо и жеманно улыбающихся пастушек, навеки присевших в реверансе с посохом, перевязанным голубой ленточкой. Как в старинной песенке: „Il pleut, il pleut, bergere, ramenez vos moutons…“ [10] Можно живо представить себе тонкий перезвон швейцарской музыкальной шкатулки восемнадцатого века и увидеть фарфоровые статуэтки дам и кавалеров, склонивших в менуэте головки в белых париках. А вот и клавикорды в маленькой музыкальной комнате рядом с банкетным залом, о котором рассказывал Килар. Через дверь виден стол с белой скатертью, накрытый для ужина, к которому так никогда и не притронулся Салиньи с женой. Над клавикордами висел еще один портрет в полный рост… Что там написано на табличке? „Журден де Салиньи, 30 мая 1858 — 21 августа 1914“. Аристократ, убеленный сединой, заложил руку за борт своего одеяния. Отец Рауля. Странно: в голове у меня опять раздался голос Килара. Он звучал сухо и тихо в этом доме, через сумрак и душный запах увядших роз: „Я был свидетелем его смерти“. Затем я коснулся клавиш спинета, которые издали в ответ хриплые звуки, и, когда я снова поднял взгляд на лицо старика, изображенного на портрете, меня внезапно поразил факт, леденящий и таинственный в своем величии, — что история дома запечатлена в песнях. Ключи от этого старинного особняка переходили из рук в руки. При восковых свечах в эти зеркала смотрелись один за другим представители всех поколений рода Салиньи втискиваясь в узкие, обтягивающие ляжки шелковые штаны, откидывая забрала на боевом шлеме, — и все это в течение сотен лет, под перезвон одной и той же наивной любовной песенки. Но когда умер этот мрачный старик аристократ, смешение вечных часов, смешение вечно размахивающих ветвями деревьев, вечный перезвон голосов — все это прошло под мелодичный перезвон песенки из музыкальной шкатулки „Il pleut, il pleut, bergere“… в ней слышался неожиданный ритм марша, надрывающий сердце звон бокалов, сдвинутых в последнем тосте: „Quand Madelon vient nous servir a boire!“ [11]

Так я долго сидел перед старинным инструментом, ничего не слыша, кроме этого музыкального эха, да, может, еще вчерашнего оркестра, который наигрывал другую, но тоже финальную мелодию. Я чувствовал, что меня охватывает ненависть к отвратительному и бессмысленному убийству, к этому безумцу с его дешевым терроризмом… Но тогда я не понимал, до чего смешной была даже моя ненависть.

Затем я медленно прошел через банкетный зал, через скрипящие двери в буфетную и очутился в кухне. Здесь я заметил, что другая внутренняя дверь приоткрыта. Очевидно, она вела в подвал, потому что за ней виднелась выбеленная известкой стена. А затем, шагая по коридору к заднему крыльцу, я вдруг лицом к лицу столкнулся с Банколеном. Он внезапно появился из подвала. В кухне, где было довольно темно из-за опущенных занавесок на окнах, думаю, он вряд ли меня заметил — взгляд у шефа полиции был отсутствующий, а на лице играла хитрая, торжествующая улыбка. Он прошел мимо меня, как привидение, и исчез в двери, ведущей внутрь дома.

Что ж, меня это не касается! Не мое это дело, думал я, открывая дверь и выходя в сад, расположенный за домом. Но даже там, в тени высоких тополей, тянущих ветви к уходящему солнцу, мне не удалось избавиться от ощущения нереальности. На скамье я увидел мисс Шэрон Грей.

Серый твидовый костюм какого-то мужского покроя совсем не подходил к ее аппетитно-женственной фигуре. На блестящих черных волосах красовалась маленькая серая шляпка. Она сидела на скамье, опершись подбородком на согнутые руки и царапая гравий мыском туфли, и было странно, что даже с такого расстояния я видел черную полоску ее ресниц. Я собирался потихоньку ретироваться (зачем без нужды беспокоить женщину?), но она услышала мои шаги на крыльце и подняла голову.

Даю слово — невозможно равнодушно и беспристрастно судить об этой девушке. Взгляд янтарных глаз утратил рассеянность. Она узнала меня, и ее губы странно шевельнулись. Не зная, что делать, я нерешительно приблизился. Я совершенно ничего не соображал, неожиданно оказавшись перед ней. Затем вдруг почувствовал на себе ее холодный, колючий взгляд.

— Я думала, вы сдержите свое слово, — с неожиданной горечью произнесла она, — но вы его не сдержали. Не сдержали! Вы сказали, что за мной не будут следить! А за мной следили, я это видела.

— Но послушайте! — горячо возразил я. — Это был не я, это Банколен. Я ничего не знал. Я не знал, что за вами собираются…

— Вы так же безразличны к честности, — добавила она, — как и к правилам грамматики. Вы такой же противный, как и были, когда вы… когда в первый раз пришли туда и… и… — Два полукружия цвета темного золота низко опустились на ее щеки; они сверкнули, когда она сердито отвернулась, теребя носовой платок.

Я сердито подумал: „Отлично, тогда можете проваливать!“ — поэтому сказал:

— А что еще важнее, если бы прежде всего вас там не было…

— Вот это мне нравится! — воскликнула она, распахнув свои янтарные глаза. — И вы говорите это мне… Как будто вас беспокоит мое положение…

В потемневших глазах было не удивление, а враждебный вызов. Все поблекло перед этим доводом — деревья, цветы, солнечный свет… Мы извергали какие-то несвязные заклинания и оправдания, пока внезапно не замолкли, совершенно испуганные. Тишина длилась долго. Я успел вернуться к реальности и тогда понял, что до-прежнему гляжу в растерянные глаза незнакомки.

Мы рассмеялись. Когда напряжение спало — это было похоже, как будто мы поднялись из глубокой и черной шахты, — теплый порыв ветра принес с собой запах цветов. И мы снова слышали все звуки прекрасного весеннего вечера, ощущали влажный аромат лилий, с восторгом следили за желтой пчелой, кружащей над цветами, за теплыми лучами закатного солнца, ласкающими гравий. Мы смеялись, как будто в этом саду нашли облегчение. Она протянула руку и сказала: „Как поживаете?“ — а я, как последний дурак, промямлил: „Великолепно!“ — и уселся рядом на скамейку.

В разговоре с этой девушкой я забыл обо всем, кроме нее самой. Я любовался ее лицом и жестами, вдруг вспыхивающим румянцем на щеках, затененными густыми ресницами глазами, которые смотрят, проникая взглядом в твою душу. Я вслушивался в ее вибрирующий низкий голос, и мой мозг оказывался во власти того, что можно назвать пределом мечтаний. Мы говорили о самых разных избитых вещах, я даже не помню, о чем конкретно. Разговор наш время от времени прерывался в том нерешительном ощущении разделяющего нас барьера, о котором никто не упоминал и который мог быть разрушен в любое мгновение. Но ни я, ни она не решались это сделать.

И вдруг Шэрон сказала:

— Я пришла сюда сегодня — иногда хочется побыть в одиночестве, наедине со своими мыслями, — и произошла очень неприятная история, — она неопределенно мотнула головой, — я имею в виду, там. Мне было интересно, почувствую ли я что-нибудь в связи с этим домом. Не могу объяснить… хотелось просто посидеть здесь, может, набрать Цветов… или найти что-нибудь, что напоминало бы мне о нем теперь, когда его не стало… Вы не поймете, но все такое пустое… — Девушка замолчала, стараясь подыскать нужные слова. — Понимаете, когда человек умирает, вы больше его не чувствуете. Вы уже не думаете о нем как о продолжающем жить там. — Она указала на небо. — Такое впечатление, будто он и не жил вовсе, понимаете? Его больше не существует. Вы пытаетесь представить его себе и никак не можете. Он предстает перед вами только как образ из фильма. Интересно, что же со мной произошло? Он уже ничего для меня не значит…

И снова этот голос женщины, которая словно в трансе пытается обвинить себя, но ей это не удается… подчеркивание некоторых слов, глубокое раздумье в янтарных глазах, чувство удивления и почти причастия к невидимым и скрытым вещам. Затем она посмотрела на меня, как будто изучала, и в этом взгляде что-то промелькнуло.