Отражение - Френсис Дик (прочитать книгу .TXT) 📗

Финиш не принес никаких неожиданностей, а потом снова показали момент прыжка Рассвета с последующими рассуждениями комментатора: «Вы видите, лошадь делает дополнительный шаг и бросает Филипа Нора вперед… при приземлении лошадь зарывается головой, не оставляя жокею ни единого шанса… бедный Филип Нор крепко вцепился в холку… Но сделать уже ничего нельзя… ни лошадь, ни жокей не пострадали».

Гарольд встал и выключил видеомагнитофон.

— Высший класс, — сказал он, сияя. — Я просмотрел этот ролик раз двадцать. Ничего не заметно.

— Никто ничего не заподозрил, — сказал Виктор Бриггс. — Мне даже один из распорядителей сказал: «Вот не повезло, так не повезло».

Он засмеялся каким-то беззвучным нутряным смехом, отчего его грудь заходила ходуном. Потом он взял большой конверт, лежавший рядом с его джин-тоником, и протянул мне.

— Это моя благодарность вам, Филип.

— Вы очень добры, мистер Бриггс, — сказал я сухо. — Но это ничего не меняет. Я не хочу, чтобы мне платили за проигрыш… И ничего с собой не могу поделать.

Виктор Бриггс молча положил конверт назад, зато Гарольд пришел в ярость.

— Филип! — загремел он, нависая надо мной. — Не будь ты упрямым ослом! В этом конверте уйма денег. Виктор очень щедр. Возьми их, скажи спасибо и замолкни.

— Нет… не могу.

— Плевать я хотел, можешь ты или не можешь! Как на скачках жульничать, так ничего, все нормально! А деньги за это мы брать не можем — как же, тридцать сребреников! Меня просто тошнит. Бери деньги, или я тебе их силой в глотку затолкаю.

— Это единственный выход.

— Какой?

— Затолкать их мне в глотку.

Виктор Бриггс откровенно рассмеялся, но когда я взглянул на него, он плотно сжал губы, словно смех вырвался у него непроизвольно.

— И вот еще что, — медленно сказал я, — я больше этого делать не хочу.

При этих словах Виктор Бриггс встал, и оба они, словно онемев, уставились на меня.

Казалось, прошла вечность. Потом Гарольд сказал тихим голосом, в котором слышалось несравненно больше угрозы, чем когда он кричал:

— Ты будешь делать то, что тебе говорят.

Я тоже встал. Во рту у меня пересохло, но я заставил себя говорить спокойно и ровно, как ни в чем не бывало.

— Пожалуйста… не просите меня повторять вчерашнее.

Виктор Бриггс сузил глаза.

— Вас лошадь ушибла? Она ведь на вас наступила… я видел по видео.

Я покачал головой.

— Дело не в этом. Дело в проигрыше. Вы знаете, я ненавижу жульничать. Я просто… не хочу, чтобы вы снова просили меня…

Молчание.

— Послушайте, — сказал я. — Бывают разные случаи. Конечно, если лошадь в неважной форме, я не стану заставлять ее работать в полную силу, иначе на следующей скачке она сломается. Я придержу лошадь, но ведь в этом есть смысл. Но жульничать, как вчера с Рассветом, я больше не буду.

— Сейчас тебе лучше уйти, Филип, — сказал холодно Гарольд. — А утром мы с тобой поговорим.

Я кивнул и вышел. Теперь уже руки мне никто не подал.

Что они предпримут? Я шагал домой по извилистой темной дороге, как и сотни воскресений прежде, и думал: неужели это конец? Захоти Гарольд, он мог бы прямо с завтрашнего дня посадить на своих лошадей других жокеев. У него не было передо мной никаких обязательств. По жокейской классификации я проходил как «вольнонаемный», поскольку в отличие от других жокеев, которым каждую неделю платили тренеры, получал деньги за каждую скачку от владельца лошади. А вольнонаемные не подпадают под статью о «незаконном увольнении».

Наивно думать, что мне все сойдет с рук. Но, с другой стороны, целых три года Бриггс не жульничал и не заставлял придерживать лошадей. Почему же теперь опять? А если они опять взялись за старое, пусть найдут сосунка, который только начинает карьеру, да и жмут из него соки. Дурацкие мысли! Я сам швырнул им свою работу под ноги, как футбольный мяч, и, возможно, в эту минуту они собираются вывести его за пределы поля.

Какая насмешка судьбы! Я никогда не думал, что смогу это сказать. Слова сами нашли путь наружу, как ручей, пробивший новое русло.

Я и раньше не любил проигрывать по приказу, но все же проигрывал… Что же случилось теперь? Почему теперь мне это так отвратительно, что у меня просто в голове не укладывается, как я снова смогу придержать Рассвета, даже ради карьеры.

Когда я успел измениться… так, что сам не заметил? Не знаю. Я только чувствовал, что зашел слишком далеко и повернуть уже не смогу.

Я поднялся наверх и, чтобы не думать о Бриггсе и Гарольде, прочитал отчеты трех детективов.

Двое из них представляли крупные агентства, третий был частным детективом, работающим в одиночку. Каждый с большой изобретательностью старался оправдать полученные деньги — увы, лишь на бумаге. Скрупулезно, шаг за шагом, отчеты рассказывали, что именно не удалось найти за истекший период; как ни странно, все трое не смогли обнаружить примерно одно и то же.

Во-первых, рождение Аманды не было зарегистрировано ни в одном муниципалитете — обстоятельство, немало озадачившее почтенных детективов, но совершенно естественное для меня.

Я сам в свое время обнаружил, что живу на свете, не имея на то законных оснований, когда пришел получать паспорт для поездки во Францию на скачки. Разбирательство растянулось на много месяцев.

Я знал свое имя, имя матери, дату рождения и место рождения — Лондон. Однако официально меня не существовало. Но на мои возражения — «Вот же я!» — мне отвечали: «А есть у вас свидетельство о рождении, чтобы это подтвердить?». Бюрократическая машина изрыгала тонны и мили письменных показаний под присягой, и к тому времени, как я получил разрешение ехать во Францию, закончился сезон.

Детективы перерыли Сомерсет-Хаус в поисках записей об Аманде Нор, возраст — между десятью и двадцатью пятью годами, предположительно родившейся в Суссексе. Несмотря на довольно необычное имя, им ничего не удалось узнать.

Я прищелкнул языком, подумав, что, пожалуй, о возрасте знаю побольше.

Аманда не могла родиться раньше, чем я начал жить у Данкана и Чарли. Прежде я довольно часто видел маму — пять или шесть раз в год; иногда она оставалась со мной на целую неделю, так что, если бы она ждала ребенка, я бы, конечно, заметил. Люди, у которых мне приходилось бывать, часто говорили о ней, думая, что я не слышу. Потом, много лет спустя, я вспоминал, о чем они говорили, но ни один из них никогда даже и не намекал на то, что мама беременна.

К моменту рождения Аманды мне было не меньше двенадцати, так что она сейчас не старше восемнадцати.

Стало быть, верхний возрастной предел — двадцать пять лет — исключался, но исключался и нижний — десять. Мама умерла где-то между рождеством и моим восемнадцатилетием. К тому времени она, по-видимому, отчаялась настолько, что написала письмо своей матери и послала ей фотографию. На фотографии Аманде три года… значит сейчас — если она еще жива — ей по крайней мере пятнадцать.

Скорее всего, шестнадцать или семнадцать. Она родилась в те три года, когда я жил у Данкана и Чарли и вообще не видел матери.

Я вернулся к отчетам…

Детективы указали последний известный адрес Кэролайн Нор, матери Аманды: Сосновая Сторожка, Миндл Бридж, Суссекс. Все трое ездили туда навести справки и уныло сообщали, что, вопреки своему названию, Сосновая Сторожка вовсе не маленький частный отель, где книга гостей ведется бог знает с какого года и каждое имя сопровождается подробным адресом. Это старый, в георгианском стиле особняк, обветшавший настолько, что скоро его вообще снесут. В бывшем танцзале росли деревья, крыша прохудилась, а в некоторых местах ее не было вовсе.

Сосновая Сторожка принадлежала семейству, вымершему четверть века назад. Дом достался их дальним, родственникам, у которых не было ни желания, ни денег, чтобы привести его в божеский вид. Сначала они сдавали дом различным организациям (прилагался их список, составленный агентами по продаже недвижимости), но в последние годы его населяли бродяги и лица без определенных занятий. Здание стало совершенно непригодным для жилья, и теперь даже эта публика съехала оттуда, а пять акров земли, которые занимал особняк, было решено продать с аукциона, но много получить за него хозяева не рассчитывали, ведь покупателю пришлось бы сносить дом.