Странное затворничество старой дамы - Честертон Гилберт Кийт (читаем полную версию книг бесплатно txt) 📗

Гилберт Кит Честертон

Странное затворничество старой дамы

Беседа Руперта Гранта привлекала, во-первых, тем, что он разворачивал перед вами фантастическую цепь выводов, а во-вторых — тем, что он романтически любил Лондон. Брат его Бэзил сказал о нем: «Рассуждает он холодно, четко и — неверно. Но врывается поэзия — и выводит на правильный путь». Не знаю, относится ли это ко всем действиям Руперта, но одним случаем занятно подтверждается, и я о нем расскажу.

Мы шли по одной из безлюдных бромтонских улиц, в тех ярко-синих сумерках, которые наступают летом в девятом часу и кажутся поначалу не предвестием тьмы, а восходом лазурного светила, сапфирового солнца. Лимонное свечение фонарей озарило прохладную синеву, и когда мы, беседуя, проходили мимо, из нее вырывалась порой бледная искра. Руперт разволновался, пытаясь втолковать мне свою девятьсот девятую теорию. Когда безумная логика овладевала им, он видел заговор в столкновении кебов, руку Промысла — в винтике, выпавшем из часов. Теперь он подозревал злосчастного молочника, который шел перед нами. То, что случилось позже, так интересно, что я забыл его доказательства. Кажется, Руперту не нравилось, что бидон — только один, и то маленький, да и плохо закрытый, молоко выплескивается на тротуар. Отсюда следовало, что молочник думает не о своем деле, а уж отсюда — что цель у него иная, и потому (тут какую-то роль играли грязные ботинки) он замыслил что-то совсем преступное. Боюсь, я слишком жестоко отверг это откровение, а Руперт Грант, человек прекрасный, но чувствительный, словно поэт или художник, немного обиделся. Он затянулся сигарой с той гордой стойкостью, которую считал необходимой для сыщика, и, кажется, прокусил сигару насквозь.

— Дорогой мой, — язвительно заметил он, — держу пари на полкроны: где бы молочник ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.

— Это я могу, — засмеялся я, — идет.

Примерно четверть часа мы молча шли за таинственным молочником. Он убыстрял шаг, мы едва поспевали, а молоко, серебряное в свете ламп, выплескивалось на тротуар. Внезапно он юркнул куда-то вниз. Я думаю, Руперт и впрямь считал его кем-то вроде эльфа, и миг-другой не удивлялся. Потом, крикнув мне что-то, он кинулся за ним и тоже исчез.

Я ждал его минут пять, прислонившись к фонарю, пока молочник не возник снова, поднявшись по ступенькам уже без бидона. Он убежал, прошло еще минуты три, и тут вылез Руперт, бледный, но смеющийся, что с ним обычно и бывало, когда он разволнуется.

— Друг мой, — сказал он, потирая руки, — вот вам ваш скепсис. Вот вам мещанское недоверие к городской романтике. Гоните полкроны, в них и выражается ваша прозаическая сущность.

— Что? — недоверчиво воскликнул я. — Неужели с молочником и впрямь неладно?

Руперт как-то поблек.

— С молочником? — переспросил он, пытаясь сделать вид, что не совсем понял. — Ах, да, молочник! Н-нет, дело не в нем…

— А что же с ним? — неумолимо продолжал я.

— Честно говоря, — ответил Руперт, переминаясь с ноги на ногу, — молочник, если судить о действиях, произнес: «Молоко, мисс» — и передал бидон. Конечно, он мог сделать тайный знак…

Я расхохотался.

— Идиот! — сказал я. — Да признайте вы, что ошиблись! С чего бы ему делать знаки? Вы же сами признали, что ничего особенного с ним не было. Признали?

Руперт сосредоточился.

— Ну если уж вы спрашиваете, — сказал он, — да, признал. Может быть, он просто себя не выдал. Может быть, я был не прав.

— Что ж, — сказал я, немного рассердившись, — вы должны мне полкроны.

— Вот тут я не согласен, — суховато возразил Руперт. — Возможно, слова его невинны. Возможно, невинен он сам. Но полкроны я вам не должен. Условия пари предлагал я, и они — такие: где бы он ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.

— Значит?.. — сказал я.

— Значит, особенное мы увидели, — отвечал он. — Пойдемте, посмотрите, — и прежде, чем я вымолвил слово, утонул в синем сумраке дворика. Ничего еще не решив, я последовал за ним.

Проникнув во дворик, я почувствовал себя очень глупо — в полном смысле слова это был колодец. Запертая дверь, закрытые ставни, короткая лесенка, по которой мы спустились, дурацкая нора, дурацкий человек, который меня привел и чему-то радуется… Я собрался уйти, когда Руперт схватил меня за локоть.

— Послушайте! — сказал он и постучал левой рукой о ставни с такой решительностью, что я остановился. Изнутри доносилось какое-то бормотание.

— Вы говорили с тем, кто внутри? — спросил я.

— Нет, — угрюмо усмехнулся он, — но очень хотел бы. Знаете, что он бормочет?

— Конечно, нет, — ответил я.

— А вы прислушайтесь, — резко проговорил Руперт.

Примерно минуту я стоял, вслушиваясь, в тишине аристократической улицы. Сквозь длинную щель доносился непрестанный стонущий звук, понемногу сложившийся в слова: «Когда я выйду? Когда же я выйду? Когда меня выпустят?»

— Вы что-нибудь понимаете? — спросил я, рывком повернувшись к Руперту.

— Может быть, вы думаете, что я преступник, а не сыщик? — ехидно сказал он. — Нет, мой друг, я ничего не понимаю. Женщина эта (голос — несомненно женский) не моя брошенная дочь и не одалиска моего сераля. Просто когда я слышу, как зовут на помощь и бьют по ставне кулаком — да, минуты три назад, — мне кажется, что это необычно, вот и все.

— Простите, мой друг, — сказал я, — однако сейчас не время для споров. Что мы будем делать?

В руке Руперта Гранта сверкнул складной нож.

— Прежде всего, — ответил он, — мы займемся взломом.

С этими словами он вонзил лезвие в щель и рассек ставни, приоткрыв кусок оконного стекла. В комнате за окном было темно, стекло казалось матовым и темным, как грифельная доска. Потом мы кое-что увидели — и отшатнулись, у нас перехватило дыхание. К стеклу приникли чьи-то глаза, настолько приникли, что окно казалось маской. Наконец мы увидели бледное лицо и яснее услышали голос:

— Когда я выйду?

— Что бы это значило? — спросил я.

Руперт не ответил, но поднял трость и, словно шпагой, проткнул стекло. Получилась, как ни странно, очень аккуратная, маленькая дырка; и тут же из нее хлынул жалобный голос, молящий о свободе.

— Вы не можете выйти, мадам? — спросил я, наклоняясь к дыре в немалом смущении.

— Выйти? Конечно не могу, — горестно отвечала незнакомка. — Они не отпускают. Я им говорила. Я просила — не пускают! Никто не знает обо мне, никто сюда не приходит. Они могут держать меня здесь, пока…

Воспламененный мрачной тайной, я занес палку, чтобы совсем разбить стекло, но Руперт почему-то схватил меня за руку со странной и сдержанной суровостью, словно хотел меня удержать, но так, чтобы никто не видел. Я замешкался, чуть-чуть обернулся — и застыл, как Руперт, ибо увидел, что у парадного входа стоит неподвижный, словно колонна, человек и смотрит из-за колонны во дворик. Лица мы увидеть не могли, но почему-то понимали, что смотрит он на нас. Надо сказать, я восхитился хладнокровием Руперта. Небрежно позвонив в звонок черного хода, он продолжал беседу со мной, которая и не начиналась. Темная фигура у парадного входа не двинулась, и я уж подумал, что это на самом деле статуя, но тут темно-серый воздух стал золотистым, дверь черного хода открылась, и мы увидели нарядную служанку.

— Простите, пожалуйста, — сказал Руперт, ухитряясь говорить и вежливо, и простовато, — не поможете ли бедным, убогим…

— Нет, — отвечала горничная с неповторимой жесткостью служанки, живущей у злых людей, и захлопнула дверь ему в лицо.

— Ах ты Господи, какая черствость! — серьезно посетовал Руперт, отходя от двери. В эту самую минуту человек у колонн исчез.

— Ну, что вы на это скажете? — хлопнув перчатками, спросил мой друг, когда мы вышли на улицу.

Признаюсь, я ответил, что ничего не понимаю. Только одно пришло мне в голову, и я сказал не без робости:

— Может, лучше обратимся к Бэзилу?

— Что ж, если хотите! — великодушно согласился Руперт. — Он сейчас как раз близко, мы условились встретиться на вокзале. Возьмем кеб? Да, наверное, все это его позабавит.