Плюшевый мишка - Сименон Жорж (хорошие книги бесплатные полностью .txt) 📗

Жорж Сименон

«Плюшевый мишка»

Глава 1

Завтрак у Люсьена и роды египтянки

Что-то ему приснилось, это точно, но, как всегда, он не мог бы рассказать свой сон. Видения мелькали сумбурно, стремительные и расплывчатые, ему не удавалось уловить их и удержать в памяти до пробуждения. Он пытался восстановить, что же он видел, он доводил себя до полного изнеможения, но… И это было досадно: во сне заключалось что-то очень важное для него, какое-то тайное указание.

Что ему запомнилось, так это… Нет, словами не выразишь, они не улавливают сути, противоречат одно другому: запомнилась чья-то враждебность, правда не угрожающая ему ничем, — нет, бездейственная, неопределенная, она исторгала из неживого мира нечто более значительное, чем бездушные тени людей и вещей среди неясного пейзажа. Он не был уверен, снились ли ему люди, но если даже и снились, лиц у них не было. И все же было там, безусловно, что-то очень важное. Его угнетала мысль, что если он не сделает над собой усилие и не вспомнит, то навсегда упустит след.

Тем не менее он, как обычно по утрам, точно знал, который час. Сквозь дрему он слышал жужжание пылесоса в глубине квартиры, знал, что несколько окон открыто. Ему даже казалось, что он видит сквозь сомкнутые веки и запертую дверь, как ветер надувает занавески в пустых комнатах.

Тревожно ожидал он выхода из этой комы, подстерегал шаги Жанины горничной, что каждое утро, кроме воскресенья, приносит ему кофе. Послышалось мелодичное позвякивание фарфора о поднос; обычно она поворачивает дверную ручку и несколько мгновений, выжидает (он никогда не мог понять — зачем?); вместе с запахом кофе в комнату врывается свежий воздух.

Жанина, свежая, еще пахнущая мылом, в форменной одежде, подходит к постели и оглядывает его с головы до ног, затем произносит равнодушным голосом:

— Восемь часов.

Что она думает о нем? Какие испытывает к нему чувства? Что расскажет как свидетельница, если, допустим, событие произойдет сегодня?

— В восемь часов я пошла его будить и понесла ему кофе.

— Он обычно встает в восемь?

— Да нет, по-разному.

— Откуда же вы знали, что именно в это утро вам следует разбудить его в восемь?

— Он оставил мне в кухне записку. А если б ее потом спросили:

— Что это был за человек?

Интересно, что бы она ответила? Считает ли она его стариком? Может быть! Ей двадцать четыре года, и в ее глазах сорокавосьмилетний мужчина, конечно же, старик. Его унижало, что цветущая девушка, у которой, естественно, молодые любовники, разглядывает его, лежащего в постели с помятым лицом и прилипшими к виску волосами. Любовники у нее были, и она этого не скрывала. Она в доме недавно, месяца четыре или пять. Слуг, кроме кухарки, меняли часто. Его мнения никто не спрашивал. Не его дело.

Может быть, оберегали от излишних забот. Жанина — бесчувственный чурбан, ей и в голову не приходит поздороваться и улыбнуться. А ведь она веселая! Часто слышишь, как она распевает за уборкой или во все горло хохочет с другой прислугой.

Ну а он всего лишь хозяин. Как бы и не мужчина. Задавалась ли она когда-нибудь вопросом: почему он спит в этой неуютной комнате, похожей на тюремную камеру?

Она раздвигала занавески из сурового полотна. Он надевал халат, ногой нашаривал шлепанцы, но чаще всего ему приходилось нагибаться и вытаскивать их из-под кровати. Затем, прежде чем приниматься за кофе, он растворял в половине стакана воды порошок висмута.

По утрам желудок давал себя знать. Что ж — сам виноват. Но он уже смирился с этим.

День начинался ни хорошо ни плохо — день как день. Понемногу Шабо осваивался в собственной шкуре, наслаждался, несмотря ни на что, первым глотком черного кофе.

Вот уже много лет не спал он у себя в комнате, прижившись вот в этой, рядом со своим врачебным кабинетом. Раньше здесь была кладовая, затем сюда поставили больничную койку — на тот случай, если кому-нибудь из его пациенток понадобится несколько часов отдыха после изнурительного обследования или непредвиденного осложнения, прежде чем ее отправят домой или в клинику.

Узкое высокое окно выходило в сад, поодаль виднелись старинные кирпичные конюшни, переоборудованные под гаражи.

Ночью шел дождь. В полчетвертого, когда он вернулся домой, уже моросило. Он приехал на такси из клиники и был так измотан, что, прежде чем лечь, налил себе стакан коньяку.

Опавшие листья сплошь покрывали газон. Оголенный платан выглядел почти непристойно; на березе еще дрожало несколько листиков.

Он взял свою одежду и белье со стула, где оставил их накануне, прошел через смотровую, где гинекологическое кресло занимало чуть ли не всю середину помещения.

Окна его рабочего кабинета были открыты. Было холодно. Хлопотала другая горничная — он так и не узнал ее имени, она приходила по утрам убирать квартиру. Голова у нее была повязана платком, она проводила Шабо взглядом, не сказав ни слова. Словно он уже стал призраком.

А как бы эта свидетельствовала о нем?

— Вам не показалось, что он чем-то озабочен?

Вопросы, как правило, задают дурацкие.

— Трудно сказать. Обычно он бледный, а сегодня утром веки у него были красноватые, будто он…

Будто он — что? И вообще — неужели ни ей, ни Жанине не интересно и даже не кажется странным, отчего он спит на железной койке, позади смотровой, когда у него есть уютная, даже роскошная спальня? Да, ей будет о чем порассказать, потому что он вернулся и спросил у нее:

— Моя жена встала?

— Кажется, она в кухне, заказывает обед.

— А мадмуазель Лиза?

Это его старшая.

— Я слышала, как она заводила мотороллер минут десять назад.

— А мадмуазель Элиана, думаю, еще спит?

— Я ее не видела.

Ну а что касается Давида, его сына, тот сейчас на пути к лицею Жансона де Сайи, в двух шагах отсюда, на улице Помп. Иногда ветер доносит до квартиры гомон — в лицее перемена…

Он и сам не знал, для чего все это спрашивает. Он не слушал ее ответов и уже проходил через приемную.

Пройдя через двойную застекленную дверь, он очутился в другом мире в мире своей семьи; прошел один коридор, затем — другой, услышал за дверью женские голоса, издали увидел неубранную постель в своей спальне и наконец вошел в ванную и заперся на задвижку.

А что, если бы вместо прислуги в этот вечер, или завтра, или все равно когда допросили бы его самого, требуя от него отчета в словах и поступках? Каким было бы его собственное свидетельство, какое бы он дал им представление о себе, будучи заранее убежден, что они ничего не поймут?

— Так значит, вы были у себя дома, в своей квартире по улице Анри-Мартэн…

Конечно, так и есть. В своей квартире из двенадцати комнат, из-за которой ему завидует большинство его собратьев, а иные и осуждают за нее.

Не мог же он сказать в свое оправдание, что он ее не выбирал. Нет, никто не заставлял его снимать эту квартиру, держать четыре человека прислуги и тем более иметь три машины в гараже.

Он сам этого хотел, по крайней мере вначале, хотел жить не только вблизи от Булонского леса, но именно на улице Анри-Мартэн, с ее садами и оградами, с ее шоферами, постоянно занятыми наведением лоска на лимузины, припаркованные у края тротуара. Желание поселиться здесь было вызвано детским воспоминанием, потому что однажды весенним утром он случайно набрел на тенистую улицу, и ему показалось, что здесь-то и живут мирной и счастливой жизнью.

Это было не так, но для того чтобы узнать, так ли это, потребовался опыт. Нет, мирной и счастливой жизни не бывает. Нигде.

Ванна наполнялась, запотело зеркало.

«Но вы же сами… «

Пусть так! Он сам выбирал каждый предмет обстановки, в особенности для своего рабочего кабинета — он хотел, чтобы мебель в нем была основательная и строгая, какую он любил — или воображал, что любит. Он спорил с декоратором и о спальне, настаивал на низкой и широкой кровати, вроде тех, что видишь только в кино.