Нефритовые четки - Акунин Борис (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT) 📗
Проворней всех передвигался лысый, бородатый мужичонка, в отличие от остальных, одетый в рванье. На голых ногах вместо обуви два куска бараньей шкуры, кое-как обвязанных веревками.
– Бее, бее! – дурашливо заблеял блаженный, выползая вперед. – Посторонися, табашники! Овцы Божий на заклание грядут! Бее! Все закопайтеся, братие! То-то Сатане кукиш покажете! То-то ему, псу, досада будет!
Он затряс тяжелым железным крестом, свисавшим с грязной шеи, залаял по-собачьи, и Фандорин, поморщившись, ускорил шаг.
Во дворе кучами лежала разрытая черная земля. Угрюмые мужики с лопатами в руках кучкой стояли поодаль, а представители власти и двое незнакомых господ в штатском молча рассматривали что-то, лежащее на большой расстеленной рогоже.
Сзади взметнулся пронзительный женский голос:
– Блаженно преставилися, душу свою спасли! А мы, грешные, погибли-и-и!
Один из штатских, бородач в бобровом картузе, обернулся и громко, с оканьем, сказал:
– Блаженно? Поди-ка, дура, сунь нос. Полюбуйся.
Да уж, на блаженно преставившихся покойники были непохожи. У мужчины лицо посинело от мук удушья, женщина держала во рту изгрызенную кисть руки, а еще над трупами успели потрудиться черви – спасибо оттепели…
Фандорин с содроганием отвернулся. На его спутников кошмарное зрелище тоже подействовало. Дьякон Варнава плакал навзрыд. Алоизий Степанович сделался белее снега, закачался и упал бы в обмороке, если б его не подхватил помощник.
– Смотрите, смотрите! – яростно закричал господин в бобровом картузе на деревенских. – И вы бы этак валялись! Вот до чего дикость и дурь доводят!
Поперхнулся от гнева, закашлялся. Его, впрочем, не слушали. Крестьяне поднялись с колен, обступили тела и молча смотрели.
Один лишь юродивый завертелся волчком, затрясся в корчах, схватил зубами ком земли, с лиловых губ потекла грязь и пена.
– Уберите вы этого калеку! – раздраженно оглянулся исправник. – Работать мешает!
Урядник хотел оттащить припадочного, но высокий седой старик с медалью на груди (должно быть, староста) удержал служивого за плечо:
– Не тронь. Это Лавруша, святой человек. По деревням ходит, за людей молится. Ништо, поорет да утихнет.
Взяв себя в руки, Фандорин подошел ближе к покойникам. Присел на корточки, приподнял твердую, будто высеченную из льда руку главы семейства. Кисть была такая, как положено плотнику – с грубыми, мозолистыми пальцами. Такими каллиграфических букв не выпишешь.
– Что это такое? – спросил Эраст Петрович, показывая на торчащий из земли деревянный кол – довольно толстый, но стесанный к концу.
– Не знаю, – хмуро ответил стоящий рядом Крыжов. – Как устроена мина, мне неизвестно. Знаю лишь, что смерть в ней может быть «тяжкая» или «легкая». «Тяжкая» – это от медленного удушья. Она считается более почтенной. А «легкая» – когда землей заваливает. У этих, похоже, «легкая» была. – Он передернулся, глядя на страшные лица мертвецов. – Какая ж тогда «тяжкая»?
В яме рылся урядник – он уже и сюда поспел. По всему видно, человек это был ловкий, расторопный и времени попусту терять не привык. Подобрал огарок свечи, надорванную иконку.
– Ваше благородие, гляньте-ка!
Он извлек из-под сырых комьев какой-то листок с такими же, как в предсмертной записке, письменами.
Исправник скривясь взял грязную бумажку. С трудом прочел:
– «А в ино время спасался аз в обители некой, старинным благочестием светлой…» Опять раскольничья чушь. Все, Одинцов, хватит в мусоре копаться! И так ясно. – Скомкал листок, швырнул наземь. – Трупы пусть тащат в сани, повезем в город.
В толпе глухо загудели.
– Куды в город? Глумиться над телами христианскими? На поганом кладбище никоньянском зарыть?
Откуда ни возьмись вынырнул благочинный.
– Ишь чего захотели! – замахал он на раскольников. – На кладбище! Да кто дозволит самоубийц в освященной земле хоронить? На Божедомке закопают.
Тут гул голосов сменился тяжелым, грозным молчанием. Рослые бородатые мужики в длинных поддевках, в допотопного шитья кафтанах плечо к плечу двинулись на городских.
– Тела не выдадим, – твердо сказал староста, выходя вперед. – Похороним честью, по своему обычаю.
Он подошел вплотную к начальству и шепнул:
– Уезжали бы вы, господа. Как бы греха не вышло.
Весь налившись багровой краской, исправник погрозил старообрядцам кулаком:
– Но-но, вы глядите у меня! Хотите, чтоб воинская команда приехала – следствие вести и перепись проводить? Я вам это устрою!
– Не нужно команды, – все так же тихо попросил староста. – Если кто для допроса понадобится – пришлю. И счетчиков для переписи дам. Дайте только народу охолонуть малость.
– В самом деле, Петр Лукич, едемте, – зашипел следователь, нервно поглядывая на мужиков. – Рожи-то, рожи! Воля ваша, а я тут на ночь не останусь. Лучше в темноте поеду.
Исправнику и самому не терпелось поскорей унести ноги из негостеприимной деревни, но и лица терять он не хотел.
– Мы с господином Лебедевым уезжаем в Стерженец, будем разбирать ваше дело! – зычно крикнул он. – Здесь останется урядник Одинцов, слушать его во всем! Если что – ответите за безобразия совокупно, по полной строгости!
Но следователь уже подталкивал его локтем. Бочком, бочком представители власти обошли мрачную толпу и поспешно удалились в сторону площади. Так торопились, что даже не забрали у Фандорина следственный документ – страничку с предсмертным посланием.
– Господа! И меня возьмите! – всколыхнулся благочинный. – У меня по дороге приключилась катастро… Господа!
Он подобрал полы рясы, кинулся догонять, но осмелевшие жители Денисьева уже заняли весь двор, обступая мертвецов кругом.
Отец Викентий побежал в обход дома, все призывая уездных правоохранителей обождать, но поздно – с площади донесся удаляющийся перезвон колокольцев.
Но отец Викентий напрасно испугался. Ничего страшного не произошло. Наоборот, после ретирады представителей власти напряжение заметно спало. В толпе никто уже не сжимал кулаки, в первые ряды протиснулись женщины, и опасная тишина сменилась вздохами, жалостными причитаниями, плачем. Юродивый уже не дергался, не грыз землю – он подполз к мертвому младенцу и тихо, безутешно подвывал.
Маса совал бледному Алоизию Степановичу ватку с нашатырем. Варнава, всхлипывая, бормотал молитву. Крыжов помогал уряднику, натягивавшему поверх тел покров из небеленого холста.
Фандорин же внимательно прислушивался к разговору бобрового картуза со вторым незнакомым господином, будто только что перенесшимся в эту лесную глушь прямо с Невского проспекта, такой он был не по-здешнему холеный, чисто выбритый, в золотых очках и каракулевой шапке пирожком.
– Эх, головы столичные, ведь предупреждал, в колокола бил – не послушали, – горько сетовал очкастый собеседнику.
Эти-то слова и привлекли внимание Эраста Петровича.
– Читал вашу статью, читал. Даже в своей газете перепечатал, – откликнулся картуз – высокий, статный мужчина лет тридцати пяти, с ухоженной светлой бородкой. – Но ведь у нас на Руси, сами знаете, пока гром не грянет, мужик не перекрестится.
– А я не для мужиков писал, – желчно вставил бритый. – Для лиц, облеченных властью. Слава Богу, в научных кругах имя мое достаточно известно, могли бы прислушаться к мнению Шешулина. Когда волнения еще только начались, я предсказывал: если не принять меры, возможна психогенная эпидемия с человеческими жертвами! В сентябре еще предупреждал!
Тема разговора настолько заинтересовала Фандорина, что он счел необходимым подойти и представиться. Господин в шапке-пирожке оказался известным петербургским психиатром Шешулиным. Златобородый красавец – вологодским промышленником Евпатьевым. Про него Эрасту Петровичу рассказывали еще в столице: из старинного раскольничьего рода, но прогрессист. Учился в Англии, магистр экономики. Ведет дело по-современному, суеверий не признает и даже издает собственную газету, весьма популярную на русском Севере.
