Шерлок от литературы (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗

— Каудильо Франко, — с готовностью сообщил Мишель. — Его людей обвиняли в убийстве Лорки. А он — чист, как голубь. — Мишель соизволил наконец заметить мой мокрый ботинок на обогревателе. — Там, что, дождь?

— Там ливень, сэр, — издевательски проинформировал я его и тут, вспомнив прочитанное, оживился. — Слушай, брось своего каудильо, подумай-ка о смерти Маяковского. Он покончил с собой, и никто до сих пор не понял, почему. Я сегодня к семинару книгу о его самоубийстве почитал. Всё чин по чину: записка, пистолет, пуля в сердце. Давай, разберись, что к чему, а?

— Почему бы и нет?

Мишель с задумчивым видом уставился в потолок. К самоубийцам он относился брезгливо, но не по религиозным соображениям, а из любви к церемониям и этикету, считая, что бестактно являться к Господу незваным. Он и сам незваных гостей терпеть не мог.

— Дай мне время до пятницы. Изучу воспоминания, личность, стихи, воссоздам картину смерти и всё пойму.

Я уже успел притерпеться к апломбу Мишеля и даже ухом не повёл. Мы обсудили поездку в Павловск, поболтали о чистом, как голубь, каудильо Франко, но, высушив носок и направляясь к себе, я напомнил ему о Маяковском. Уж очень хотелось сбить спесь с дружка. У себя я специально почитал ещё несколько книг о самоубийстве поэта, чтобы не выглядеть профаном, и в пятницу вечером появился у Литвинова. Мишель был обложен томами стихов Маяковского и исследований о нём.

— Ну, что ж, Юрик… — задумчиво пробормотал он, жмурясь, как кот, налакавшийся сливок. — Тайну смерти Маяковского я разгадал.

— И выяснил, почему он покончил с собой? — насмешливо осведомился я.

— Представь себе, — глаза Мишеля блестели.

Я смерил его недоверчивым взглядом. Дружок мой, надо заметить, был всё же не позёр и не лгун и, если что утверждал, то доказательства подбирал умело. Однако вот так, за три дня — разгадать тайну, над которой бились десятки исследователей и просто любителей криптоисторий?

— Свежо предание, да верится с трудом, — ответил я классической цитатой. — Улики в студию!

— Слушай же, — продолжал глумящийся нахал, лучась улыбкой, — и я проведу тебя узкими тропинками моих размышлений в царство высоких озарений.

Я насмешливо хохотнул, а Литвинов с царственным видом откинулся на диванную подушку.

— Итак, с чего начнём? Думаю, первое, на что обращаешь внимание, — начал Мишель, — это совсем иной тон и смысл стихов Маяковского по контрасту с классикой. Это действительно новый поэт. Даровитый, да. Но разве раньше поэзию творили бездари? Чем же Маяковский отличается от Жуковского, Пушкина, Лермонтова? Новым мышлением и новым взглядом на вещи. Революция вырезала дворянство как класс, и его кодекс чести и благородства, его этикет и манеры стали анахронизмом. Что же исчезло из мира вместе с благородством? Вот первое попавшееся определение, — он сунул нос в книгу. — «Благородство — высокая нравственность, самоотверженность и честность; великодушие, рыцарство, возвышенность, святость». Да, всего этого нет в постреволюционном обществе. Торжествуют безнравственность, эгоизм, лживость, малодушие и низость. Всё это, увы, свойственно и поэту революции.

— Ты уверен? — посыл Мишеля показался странным.

— Пойдём от текста. Лейтмотив ранних стихов, как пишет Карабчиевский, кстати, один из лучших его исследователей, это обида и озлобленность, ненависть к более успешным, и — самолюбование. Как мило звучит эпитет «шлялся, глазастый» о самом себе, не правда ли? Проскальзывает и момент половой неудовлетворённости: любовь «рубликов по сто» нашему поэту не по карману, но почему женщины не хотят ублажить его задарма? — этот вопрос зависает в воздухе. Он — нелюбим. В молодом Маяковском проступают и хамоватая грубость, которая, правда, может маскировать застенчивость, и душевная неуравновешенность, которую можно принять за поэтическую чувствительность. Ходит он, однако, в ярко-жёлтой женской кофте — явно пытаясь привлечь к себе внимание.

— Тут нет ничего особенного, — отозвался я, вступившись за классика. — В те года, как говорил Бунин, все «мошенничали» и все были наряжены: Андреев и Шаляпин носили поддёвки, русские рубахи навыпуск и сапоги с лаковыми голенищами, Блок — бархатную блузу и кудри, даже Толстой рядился в лапти — под мужика. Другой Толстой корчил из себя барина, ходил в медвежьих шубах, купленных у Сухаревой башни, Есенин известен валенками, окрещёнными Гиппиус «гетрами», сама же Гиппиус рядилась в «белую дьяволицу», и всем ряженным в эти годы несть числа. Так что футуристическая жёлтая кофта…

— Да, — согласился Мишель. — Шокировать окружающих — известный способ получать удовольствие. В особенности для тех, у кого самоуважение зависит от количества привлечённого к себе внимания. Замечено, что более всего этой зависимостью грешат поэты. Александр Сергеевич Пушкин, к примеру, отращивал длиннющие ногти, полировал их до блеска и даже красил. Альфред де Мюссе носил на шее, как платок, подвязки своих любовниц. Высокорослый и худой Николай Гумилёв собирал толпы зевак, прогуливаясь по Петербургу в черных, выше колен сапогах, чёрном «испанском» плаще и высоченном чёрном цилиндре. Его ученик, Григорий Оцуп, одно время ходил во всем клетчатом — в клетчатой рубашке, галстуке, костюме, кепке, носках… и даже ботинках. Но у Маяковского были и явные странности. Наш поэт всегда и везде возил с собой резиновый тазик и постоянно тщательно мыл руки — после каждого рукопожатия. Никогда не держал кружку в правой руке, хоть и правша, а пил пиво и чай слева почти со стороны ручки, а порой — через соломинку.

— Почему? — изумился я. — Шизофреник?

— Нет, — торопливо разуверил меня Литвинов. — Это просто страх. Его отец умер от заражения крови, проколов палец скрепкой, когда сшивал бумаги, и Маяковский панически боялся любой заразы. — Мишель всунул в рот сигарету и щёлкнул зажигалкой. — Но странности этим не исчерпываются. Он всегда, по крайней мере, в зрелости, носил с собой пистолет.

— Тяга к суициду? — с готовностью предположил я, кивнув.

— Снова нет, — Мишель покачал головой. — По словам Маяковского, в него однажды кто-то стрелял. Поэт носил оружие для самообороны. Боялся воров и убийц. И — коллекционировал пистолеты. В разных источниках приводятся разные данные, но все сходятся, что Маяковский имел браунинг, люгер, то есть парабеллум, и байард. Кое-где говорится, что в комнате, где оборвалась его жизнь, был целый арсенал: аж два люгера и два браунинга. А тот пистолет, из которого был произведён роковой выстрел, это маузер, подаренный Маяковскому начальником отдела ГПУ Яковом Аграновым.

— Ага, уже интересно…

— Пока ничего интересного, — жёстко перебил меня Литвинов, стряхнув пепел в блюдце. — Это был подарок на день рождения за два года до смерти. Подарок военного — поэту революции. Маузер был самым «крутым» по тем временам пистолетом: патронник перед спусковым крючком, изящная рукоятка, мощное длинное дуло. Это почти карабин. Модерн! Не удивлюсь и дарственной надписи. Но гэпэушного следа в деле нет, агентами ГПУ были Осип и Лиля Брики, сам Маяковский имел комнату в доме работников ГПУ, он играл с ними на бильярде и посвящал им стихи. «Мы стоим с врагом о скулу скула, и смерть стоит, ожидая жатвы. ГПУ — это нашей диктатуры кулак сжатый…»

— Ты твёрдо уверен, что ГПУ ни при чём? — напрямик спросил я.

— Уверен. И даже то, что маузер Агранова исчез из дела, не кажется мне криминалом. Да, Агранов распорядился его из дела изъять, но я на его месте тоже не хотел бы, чтобы мой подарок фигурировал в деле о самоубийстве именинника. Однако мы забегаем вперёд. Пока у нас на одной чаше весов — панический страх заразы и боязнь нападения, на другой — слова Лили Брик: «Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях…» «Едва я его узнала, он уже думал о самоубийстве. Предсмертные прощальные письма он писал не один раз», «Он любил неожиданно и весело, как бы между прочим, говорить в компаниях: «К сорока застрелюсь!» Лиля рассказывала, что однажды Маяковский позвонил ей и сказал, что стреляется. Она примчалась к нему и застала его сидящим у окна. — Губы Мишеля насмешливо скривились. — Он сказал, что выстрелил в себя, но была осечка.