Аз Бога Ведаю! - Алексеев Сергей Трофимович (читать книгу онлайн бесплатно без txt) 📗
Так думала, пока однажды старая ведунья Карная не обронила будто ненароком, что в Родне побывала и зрела там внучат. Остановить бы ее, рот заткнуть, чтоб не бередила душу, но Ольга отчего-то смолчала. А волхвица сия и давай тоски подпускать: дескать, старший Ярополк подрос и уж не дитя – скорее, к отрочеству ближе, крапиву косит мечом деревянным, а с ним повсюду брат Олег, и оба на отца похожи. А Владимир, тот, что от Малуши-ключницы, хоть и помладше братьев всего на полгода, но ростом не вышел и вдвое меньше, и потому старшие дают ему трепку, обижают и надсмехаются. Матери их тоже в ссоре, потому и нет ладу меж братьями...
Ушла Карная тогда и заронила искру. Княгиня то возрадуется от дум по внукам, то гневом закипит, вспомнив, чье это семя. Еще год миновал, и как-то раз, бывши с Лютом на соколиной ловле, заехали они в пределы Родни и тут средь поля хлебного Малушу повстречали. Склонившись, она жала рожь и вязала снопы, не приметив в поте лица, как Ольга очутилась подле на своем коне.
– Ты ли, Малуша? Иль не ты? – окликнула княгиня.
Та в ноги повалилась, не выпуская серпа.
– Я, матушка! Раба твоя, ключница!..
– Ужели бедствуешь, коли сама крестьянствуешь?
– Ой, госпожа, не спрашивай! Сын у меня, твой внук Владимир именем, вскормленья нет ни от кого, поелику в опале.
– Где же иные женки, что в наложницах были?
– Они живут!.. Кормильцы есть у них. Они не нам чета – боярский корень...
– А что же брат твой, Добрыня? Не шлет на прокорм?
– Да он боится... Коль я в опале, вдруг и его...
Малушин брат был холопом при княжеском дворе, и службу нес исправно, и жил в довольстве... Тут же зло обуяло княгиню!
– Боится?.. Что же, добро, быть ему в опале! Пришлю к тебе! И пусть крестьянствует. А ты... А ты, страдалица, будь при внуке. И не давай в обиду!
Уехала княгиня, и вскоре Добрыня отправился в Родню, однако же не успокоилось сердце, тоска вселилась: то сон приснится – с внуками в ладье плывет по волнам бурным, – то наяву иной раз услышит голоса зовущие: бабушка... А тут и Лют Свенальдич нет-нет да и вспомянет сыновей Святослава: мол, не по-христиански сие – внучков бросать на произвол року, и след бы вскормить из них князей достойных. Он же, Лют, готов кормильцем стать всем троим...
Точил, ровно капля камень. И источил на нет! Сломав гордыню, она сама отправилась в Родню и взяла внуков, оставив богатые дары их матерям, чтоб глаз не казали на княжеский двор. Они дары приняли, и кланялись, и клялись исполнить волю ее, однако и месяца не прошло, как Малуша приплелась в Киев и пала пред воротами княжескими. Холопы ее спровадили, а опальная ключница уж вновь блажит у стен и слезы льет. Ее взашей толкали, грозили в яму бросить на берегу Днепра – она же на своем стоит и просится впустить. Лют сдобрился, шепнул: мол, нет греха, пусть войдет, не по-христиански сие...
И вошла Малуша в терем. Через короткий срок другой опальный – брат ее, Добрыня, – вернувшись самовольно, пал у врат, взмолился:
– Раб твой навеки! Прими хоть конюхом, либо конем – в любые сани запрягай, а то верхом катись. Или уж псом привратным, стеречь и лаять стану, науськаешь кого порвать – порву клыками!
И снова брат во Христе замолвил словечко:
– Возьми себе раба, не прогадаешь...
Взяла...
Рок материнский свой был проклят и отвергнут, однако сила нерастраченных чувств настолько велика и всемогуща, что, отданная внукам, она взлелеяла из них достойных чад. След было вскармливать из отроков князей и славных витязей, способных и государством править, и ратной доблестью сокрушать врагов безжалостно; иначе и не мыслила княгиня. Да материнство – суть любовь и ласка – владело над умом, и княжичам в сердца струилась добродетель, и восхищенный Лют Свенальдич лишь восклицал:
– Прекрасная, святая, мудрейшая из мудрых! Ты рождена не на плесковском перевозе – под сенью смоковниц палестинских, и не правленья для – для подвига Христова! След бы крестить княжичей, ибо вскормленные в лоне церкви, они понесут истинный свет по Руси, а не греховный!
Но думные бояре все ворчали и, видя смиренных наследников престола Киевского и русских земель, грозились отнять их и отдать в дружину на вскормленье.
– Кто встанет на защиту, коль княжичи, прежде чем мечом смахнуть лозу, прощенья просят у ракиты? Сии ли витязи дружины поведут на поле бранное? Имея кроткий нрав, как править станут народом вольным, удержу не знающим ни в пирах, ни в кулачных сварах? Да Русь с такими князьями вскоре всякому бродяге станет дань платить, и не куньим мехом, не воском и медами – рабами, людом русским! Нет, сие нам не пристало!
И сетование их понятно было Ольге но, более себя балуя, она просила думных дозволить ей хотя бы еще год оставить внуков при себе. Де-мол, они набедовались без материнской ласки, а отцовскую суровую руку еще узнают много раз, и лики отроческие покроются шрамами, рубцами – се дело наживное.
Расставание с княжичами было близко, и сей весной исполнилось бы, но отец их явился из небытия и оттянул прощание на две недели...
Княгиня дверью тайной проникла в покои мужа своего усопшего, где обитали внуки, и, свечу затеплив, узрела Владимира, почивавшего на дедовском ложе: ему, как младшему, такая была оказана честь в назидание братьям, чтобы не обижали. Ярослав с Олегом и в тереме держались вместе, избрав палаты, где некогда Игорь принимал князей удельных, воевод и послов союзных народов. Постояв над внуком, Ольга отворила еще одну дверь и, осветив покои, двух старших не нашла.
– Где твои братья? – встряхнув от сна Малушиного сына, спросила княгиня. – Ужель без ведома покинули терем и ротозействуют на пляски?
– Ни, госпожа, – буравя кулаками очи, промолвил меньшой внук. – Я слышал, сговорились и, лошадей заседлав, ускакали к Змиевым валам.
– Куда? – опешила она. – Да ведь не близок путь до сих валов! Всю ночь скакать, а то и не поспеешь, коль не сменить коня!
– Они взяли подводных...
– Какое самовольство! Зачем же поскакали?
– Отца будто встречать. Измыслили себе, что их отец явился с неба и встал на тех валах.
Возмущенная княгиня вмиг сделалась как грозовая туча, однако в тяжкой темноте не молния сверкнула, но луч пробился: отвага внуков и жажда позреть своего батюшку, не дожидаясь восхода солнца, подкупила ее – не зря любви учила...
– Нет, не измыслили они, – проговорила сдержанно. – Отец ваш, Святослав, и впрямь стоит под Киевом.
– Я слышал возгласы в толпе, и ропот был...
– А что же не поехал с братьями?
– Малушин сын, рабичич, – смиренно вымолвил Владимир. – Мне любо быть с тобой, и с матерью, и с дядей. А мой отец – се в поле ветер...
В тот миг княгиня не вняла словам отрока и, озабоченная самовольством старших внуков, поспешила к тиунам, чтоб погоню выслать за дерзкими всадниками: мало ли что, вдруг печенежин встренет? В полон возьмет, за выкуп, ежели признаются мальцы, кто их отец, а еще страшнее – за коней ретивых, арабских скакунов, смахнет головы мечом, ибо за них дороже заплатят...
Умчались тиуны. А тоски от внуков лишь прибыло! Нет! Нет утешения ни в чем!
Но Киев веселится вкупе с племенем раманов, гуляет без медов хмельных и будто без причины, ровно с ума сошел народ. Полуночь на дворе, но нипочем ему! Малый хоровод все рос и рос, покуда улицы хватало, затем уж тесно стало на площади. И, наконец, круг сочинился вровень с городом: вдоль стен его пошли все вкупе – холопы, бояре, крестьяне, дружина Ольгина и стража городская, наемники Свенальда, и стар и млад – все вышли из домов своих! Почудилось княгине, и сам Свенальд втиснулся в сей круг и пляшет, и ведет со всеми, скрипя кольчугою своею ржавой от времени и крови. Токмо купцы заморские остались в стороне, собравшись в горсточку, стояли, зырили и шептались, и не смеялись более, как всегда, мол, Русь темна, безбожна и потому глупа.
К полуночи сей хоровод возжег светочи – и стал плясать с огнями.
А Ольга все металась то ко кресту, то к жертвеннику Рода, стоящему в чулане, то снова к внуку. Вздумалось ей возжечь травы Забвения, воздать Даждьбогу, чтоб он покой послал, да обыскалась – травы той не нашла. И кликнула тогда служанок, но оказалось, терем пуст! Все утекли и встали в хоровод, и лишь Малуша-ключница да брат ее Добрыня, верный пес, остались при дворе. Но да и те не спали, а, бодрствуя на своих местах, приплясывали и вторили звучанию небес над Киевом:
