Пелагия и белый бульдог - Акунин Борис (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .TXT) 📗
– Прекратить! – взревел Феликс Станиславович, наливаясь краской. – Вам не удастся сбить меня с линии! Всё это виляние ничего не даст, только попусту тратим время.
– Истинно так, – изрек Спасенный. – Сказано: «Блаженни иже затыкают ушеса своя, еже не послушати неможнаго». И еще сказано: «Посреди неразумных блюди время».
– Да, Лагранж, вы и в самом деле попусту тратите время, – сказал вдруг Бубенцов, отрываясь от бумаг. – Ей-богу, у меня дел невпроворот, а тут вы с этой мелодрамой. Вы же мне давеча докладывали, что у вас есть твердая улика. Выкладывайте ее, и дело с концом.
При этих словах Матвей Бенционович, которому ничего не было известно ни о «твердой улике», ни о самом факте какого-то доклада полицмейстера Владимиру Львовичу, сердито воззрился на Лагранжа. Тот же, стушевавшись и не зная, перед кем оправдываться в первую очередь, обратился сразу к обоим начальникам:
– Владимир Бенционович, я ведь хотел со всей наглядностью прорисовать, всю логику преступления выстроить. И еще из милосердия. Хотел дать преступнику шанс покаяться. Я думал, сейчас установим, что на фотографиях была княжна Телианова, Ширяев вспылит, начнет за нее заступаться и признается…
Все ахнули и шарахнулись от Степана Трофимовича в стороны. Он же стоял как оцепеневший и только быстро поводил головой то вправо, то влево.
– Признается? – насел на полицмейстера Бердичевский. – Так у вас улика против Ширяева?
– Матвей Бенционович, не успел доложить, то есть не то чтобы не успел, – залепетал Лагранж. – Хотел сэффектничать, виноват.
– Да что такое? Говорите дело! – прикрикнул на него товарищ прокурора.
Феликс Станиславович вытер вспотевший лоб.
– Что говорить, дело ясное. Ширяев влюблен в Телианову, мечтал на ней жениться. А тут появился столичный разбиватель сердец Поджио. Увлек, вскружил голову, совратил. Совершенно ясно, что для тех ню позировала ему именно она. Ширяев и раньше знал или, во всяком случае, подозревал об отношениях Поджио и Телиановой, но одно дело представлять себе умозрительно, а тут наглядное доказательство, и еще этакого скандального свойства. О мотивах, по которым Поджио решился на эту неприличную выходку, я судить не берусь, потому что непосредственного касательства к расследуемому преступлению они не имеют. Вчера на глазах у всех Ширяев накинулся на обидчика с кулаками и, верно, убил бы его прямо на месте, если бы не оттащили. Так он дождался ночи, проник в квартиру и довел дело до конца. А после, еще не насыщенный местью, сокрушил все плоды творчества своего лютого врага и самый аппарат, при посредстве которого Поджио нанес ему, Ширяеву, столь тяжкое оскорбление.
– Однако про всё это нами было говорено и ранее, – с неудовольствием заметил Бердичевский. – Версия правдоподобная, но вся построенная на одних предположениях. Где же «твердая улика»?
– Матвей Бенционович, я же обещал вам, что проверю всех основных фигурантов на предмет алиби. Именно этим мои агенты сегодня и занимались. Петр Георгиевич вчера напился пьян, кричал и плакал до глубокой ночи, а после слуги его отваром выпаивали. Это алиби. Господин Сытников прямо отсюда отправился на Варшавскую, в заведение мадам Грубер, и пробыл до самого утра в компании некой Земфиры, по паспорту же Матрены Сичкиной. Это тоже алиби.
– Ай да двоеперстец, – сказал Владимир Львович, присвистнув. – Готов держать пари, что Земфира Сичкина внешностью хотя бы отчасти напоминает Наину Георгиевну, на которую его степенство давно облизывается.
Донат Абрамович, оторопевший от этакого поворота, смолчал, но бросил на Бубенцова такой взгляд, что стало ясно – проницательный психолог в своем предположении не ошибся.
– Ну а что до господина Ширяева, – подвел-таки к эффекту полицмейстер, – то у него никакого алиби нет. Более того, достоверно установлено, что в Дроздовку он ночевать не вернулся, ни в одной из городских гостиниц не останавливался и ни у кого из здешних знакомых также не появлялся. Позвольте же спросить вас, – сурово обратился он к Степану Трофимовичу, – где и как провели вы минувшую ночь?
Ширяев, опустив голову, молчал. Грудь его тяжело вздымалась.
– Вот вам и твердая улика, равнозначная признанию.
Лагранж картинным жестом указал Бердичевскому и Бубенцову на изобличенного преступника. Затем трижды громко хлопнул в ладоши.
Вошли двое полицейских, очевидно, обо всем заранее извещенные, потому что сразу же подошли к Ширяеву и взяли его под руки. Он вздрогнул всем телом, но и тут ничего не сказал.
– Доставить в управление, – приказал Феликс Станиславович. – Поместить в дворянскую. Скоро приедем с господином Бердичевским и будем допрашивать.
Степана Трофимовича повели к выходу. Он всё оборачивался, чтобы посмотреть на княжну, она же глядела на него со странной улыбкой, непривычно мягкой и чуть ли не ласковой. Меж ними не было произнесено ни слова.
Когда арестованного вывели, Спасенный перекрестился и изрек:
– «На много время не попускати злочествующим, но паки впадать им в мучения».
– Как видите, – скромно сказал Лагранж, обращаясь главным образом к Бубенцову и Бердичевскому, – расследование и в самом деле много времени не заняло. Дамы и господа, благодарю всех за помощь следствию и прошу извинить, если доставил вам несколько неприятных моментов.
Эти сдержанные и благородные слова были произнесены с подобающей случаю величавостью, и когда заговорила Наина Георгиевна, поначалу все решили, что она имеет в виду именно Феликса Станиславовича.
– Вот что значит благородный человек, не чета прочим, – задумчиво, словно бы сама себе проговорила барышня и вдруг повысила голос: – Увы, господа блюстители закона. Придется вам Степана Трофимовича отпустить. Я нарочно захотела его испытать – скажет или нет. Подумайте только, не сказал! И уверена, что на каторгу пойдет, а не выдаст… Не совершал Степан Трофимович никакого убийства, потому что всю минувшую ночь пробыл у меня. Если вам мало моих слов – допросите горничную. После того как он вчера кинулся за мою честь заступаться, дрогнуло во мне что-то… Ну да про это вам ни к чему. Что глазами захлопали?
Она неприятнейшим образом засмеялась и странно глянула на Владимира Львовича – одновременно с вызовом и мольбой. Тот молча улыбался, точно ожидая, не будет ли еще каких-нибудь признаний. Когда же стало ясно, что всё сказано, следственный опыт решительно провалился, а Лагранж пребывает в полной растерянности и даже как бы потерял дар речи, Бубенцов насмешливо осведомился у представителей власти:
– Ну что, концерт окончен? Можно уходить? Срачица, принеси-ка плащ.
Секретарь безропотно выскользнул из салона и через полминуты вернулся, уже в картузе, а своему повелителю доставил легкий бархатный плащ с пелериной и фуражку.
– Честь имею, – сардонически поклонился Бубенцов и направился к выходу.
Со спины в своем щегольском наряде он был точь-в-точь франтик-гвардионец, каковым, собственно говоря, до недавнего времени и являлся.
– Тот самый плащ, – громко, нараспев сказала Наина Георгиевна. – Та самая фуражка. Как она блестела в лунном свете…
Непонятно было – то ли барышня представляет безутешную Офелию, то ли действительно тронулась рассудком и бредит.
– Мы уедем из вашего гнилого болотца. Может быть, мы поженимся и у меня даже будут дети. Тогда мне все простится, – продолжала нести околесицу княжна. – Но сначала надо раздать долги, чтобы всё по справедливости. Не правда ли, Владимир Львович?
Владимир Львович, стоявший уже в самых дверях, оглянулся на нее с веселым недоумением.
Тогда Наина Георгиевна царственно прошествовала мимо него, слегка задев плечом, и скрылась в гостиной. Кажется, все-таки научилась покидать сцену не бегом, а шагом.
– Желе-езная барышня, – с явным восхищением протянул Донат Абрамович. – Не знаю, кому она собралась долги отдавать, но не хотел бы оказаться на их месте.
– М-да, – подытожил Бердичевский. – А Ширяева-то, Феликс Станиславович, придется выпустить.
