Любовник смерти - Акунин Борис (читать книгу онлайн бесплатно без TXT) 📗
К примеру, прочёл Эраст Петрович утреннюю газету, где пропечатано про открытие железнодорожного сообщения в Забайкалье, и говорит: вот, мол, замечательная новость для жителей Сибири. Раньше они на путешествие от Иркутска до Читы целый месяц тратили, а теперь всего сутки. Это же им целый месяц подарили! Распоряжайся им как хочешь. Вот, говорит, в чем истинный смысл прогресса – экономия времени и ненужной траты сил.
А японец ему: не подарили месяц жизни, а отобрали. Раньше ваши иркутские жители без большого дела из дому не уезжали, а теперь начнут раскатывать по лику земли. Добро б ещё вдумчиво, меряя землю шагами, карабкаясь на горы и переплывая реки. А то сядут на мягкое сиденье, носом засопят, вот и всё путешествие. Раньше, когда человек путешествовал, он понимал, что жизнь – это Путь, а теперь будет думать, что жизнь – мягкое сиденье в вагоне. Прежде люди были крепкие, поджарые, а скоро все станут слабые и жирные. Жир – вот что такое этот ваш прогресс.
Господин Неймлес начал сердиться. Передёргиваешь, говорит. Жир? Пускай жир, прекрасно! Между прочим, жир – самое драгоценное, что есть в организме, запас энергии и сил на случай потрясений. Просто нужно, чтобы жир не скапливался в определённых частях общественного организма, а распределялся равномерно, для того и существует прогресс социальный, именуемый «общественной эволюцией».
Маса не сдаётся. Жир, говорит, это телесное, а суть человека – душа. От прогресса же душа зарастает жиром.
Нет, возразил Эраст Петрович. Зачем пренебрегать телом? Оно и есть жизнь, а душа, если она вообще существует, принадлежит вечности, то есть смерти. Недаром по-славянски, жизнь называется «живот». Между прочим, и вы, японцы, размещаете душу не где-нибудь, а именно в животе, «харе».
Тут Сенька встрял. Спросил, так где у японцев душа – в брюхе или в харе? Интересно же!
Инженер Сенькиного вопроса сначала не понял, а когда понял, заругался и велел впредь харю называть не «харей», не «мордой» и не «рожей», а «лицом». В крайнем случае, если захочется выразиться сильней, то можно «физиономией».
Или ещё как-то заспорили Эраст Петрович и сенсей, меняются из-за прогресса ценности или нет.
Господин Неймлес говорил, что меняются – повышается их уровень, прежде всего потому что человек начинает дороже ценить себя, своё время и свои усилия, а Маса не соглашался. Мол, всё наоборот: теперь от отдельного человека и его усилий мало что зависит, и от этого ценности все падают. Когда прогресс за тебя половину дел выполняет, можно всю жизнь прожить, так и не проснувшись душой, ничего толком в истинных ценностях не поняв.
Скорик слушал, но на чью сторону встать, определиться не мог. С одной стороны, вроде прав Эраст Петрович. Вон сколько в Москве прогрессу: и трамвай скоро запустят электрический, и фонарей ярких понаставили, и синематограф, ценности же с каждым днём все выше и выше. Яйца на рынке раньше стоили две копейки десяток, а теперь три. Извозчики от Сухаревки до Замоскворечья полтинник брали, а ныне меньше семидесяти-восьмидесяти копеек к ним и не суйся. Или те же папиросы взять.
Но и не сказать, чтоб ценности только росли. От прогресса тоже своя польза есть. Одно дело – башмак вручную сработанный, другое – фабричный. Первый, конечно, дороже выходит, оттого их и не стало почти.
Однако скоро Сеньке стало ясно, что в ценностях Эраст Петрович вовсе ничего не смыслит.
Обкатывали они «Ковёр-самолёт» на Мытной улице. Поворачивают на скорости за угол – Эраст Петрович руль крутит, Сенька в клаксон дудит – а там стадо коров. Что им, дурам, клаксон? Ну и врезались в заднюю, со всего разгона.
Она мумукнуть не успела – и с копыт. Лежит, сердешная, замертво.
Сеньке, правда, не корову было жалко, а передок. Фонарь новый только-только поставили, заместо прежнего, о кирпичную стену расколоченного. Между прочим, пятьдесят рублей фонарик, не шутки.
Пока охал, стёклышки собирал, инженер пастуху за корову – сколько б вы думали? – сто рублей отсчитал! Виданое ли дело! Это за бурёнку, которой в базарный день цена тридцатка!
И это ещё что. Как только пастух, бесстыжая харя, то есть бесстыжее лицо, катеньку в картуз прибрал, корова встала и пошла себе. Хоть бы что ей – идёт, выменем трясёт.
Скорик, конечно, пастуха за рукав: вертай деньги.
А Эраст Петрович:
– Во-первых, не «вертай», а «пожалуйста, верните». Ну а, во-вторых, не нужно. Пусть это будет плата за моральный урон.
Это кому моральный урон, спрашивается? Корове?
У этого инцидента были важные последствия, а от важных последствий проистекли эпохальные результаты.
Последствия произвёл Сенька, результаты – Эраст Петрович.
В тот же день Скорик нарисовал на бумаге железную скобу – спереди перед фарой крепить, чтобы коров, коз или собак сшибать без вреда для имущества. А после ужина учинил господину Неймлесу и японцу допрос, почём они что покупают и кому сколько денег платят. Слушал – диву давался. Эраст Петрович, даром что американский инженер, в самых простых делах был дурак дураком. За все платил втридорога, сколько запросят, торговаться и не думал. Квартиру в Ащеуловом снял за три сотни! Сенсей тоже хорош. Кроме своего Пути и баб всё ему до Макаркиных имении. Ещё камердинер называется.
Скорик поучил немножко их, малахольных, уму-разуму, чего сколько стоит – они, знатоки ценностей, уши и развесили.
Инженер на Сеньку посмотрел, головой уважительно покачал. Тут-то и обрисовались те самые результаты.
– Удивительный ты юноша, Сеня, – торжественно сказал Эраст Петрович. – Сколько в тебе т-талантов. Твоя идея шокогасящей скобы для авто превосходна. Следовало бы запатентовать этот аксессуар и назвать в твою честь – допустим, «гаситель Скорикова». Или «антишокер», или «бампер», от английского bump. Ты прирождённый изобретатель. Это раз. Поражают и твои экономические способности. Если ты согласишься стать моим к-казначеем, я с удовольствием доверю тебе распоряжаться всеми своими тратами. Ты настоящий финансист. Это два. А ещё меня поражает твоя техническая сметливость. Ты так ловко продуваешь карбюратор, так быстро заменяешь колесо! Вот что, Семён Скориков: предлагаю тебе занять должность механика вплоть до моего убытия в Париж. И это т-три. Не торопись с ответом, подумай.
Удача, она известно, россыпью ходит. То ничего-ничего, пасмурное чёрное небо и ни звёздочки, хоть вой. Зато если уж вызвездит – так во весь купол.
Кто был Сенька Скорик самое малое время назад? Никто, жучишка навозный. А теперь всё ему: и любовник Смерти (да-да, было, не приснилось), и богач, и изобретатель, и казначей, и механик. Вот какая выпала карьера – позавидней, чем у Князя в колоде шестерничать.
Дел у Сеньки теперь было невпроворот. Про то, что к Ташке надо бы, а боязно, думал только вечером, перед сном. Днём некогда было.
Трипед начищать-отлаживать надо?
По магазинам-лавкам за покупками надо?
За уборщиком, дворником, кухаркой (нанял одну старушку готовить человечью еду, не всё сырое-то жрать) следить надо?
Сенсей от Сенькиной распорядительности вовсе обленился. То на коленках битый час сидит, жмурится (это у японцев вроде молитвы – собственную душу наблюдать, которая у них в животе сидит). То с Эрастом Петровичем где-то пропадает. То у него свидание. А то вдруг затеет Сеньку японскому мордобою учить.
И тогда изволь все занятия побоку. Бегай с ним, оглашённым, чуть не телешом по двору, лазай по водостоку, руками-ногами маши.
Оно, может, дело и нужное, для здоровья полезное, или там от лихих людей оборониться, но, во-первых, некогда же, а во-вторых, кости потом болят, не разогнёшься.
Вот на Хитровке дедок один был, раньше служил санитаром в психическом доме. Про тамошних жильцов и ихние причуды рассказывал – заслушаешься. Так Сенька по временам тоже себя навроде такого санитара чувствовал. Будто с сумасшедшими проживаешь. По виду люди как люди, при всей разумности, а иной раз поглядишь: ну чисто Канатчикова дача.
