Статский советник - Акунин Борис (первая книга TXT) 📗
Без двадцати минут два Грин подвез Иглу и Жюли, одетых барыней и служанкой, к камере хранения и остался ждать, потому что на вокзале ему показываться было никак невозможно.
Носильщик погрузил мешки на тележку и приготовился катить к поезду, но тут тощая, строгая барыня устроила своей смазливой горничной разнос за какую-то забытую дома картонку, да так увлеклась, что спохватилась только на втором звонке и сама еще на носильщика набросилась – почему медлит, не везет мешки в багажный вагон. Против ожиданий с ролью Игла справилась превосходно.
Одновременно со вторым звонком полагалось вступить Емеле со Снегирем. Времени съездить к Нобелю за снаряженной бомбой у них было достаточно.
И точно – едва тележка с мешками приблизилась к выходу на перрон, едва четверо в штатском нацелились подойти к носильщику, которого подпихивала сумочкой в спину сварливая барынька, как с той стороны, где платформы, грянул глухой, гулкий взрыв, сопровождаемый криками и звоном стекол.
Филеры, разом забыв о тележке, ринулись на грохот, а барыня толкнула замешкавшегося носильщика, чтобы скорее поворачивался. Мало ли что там на вокзале стряслось – поезд ждать не станет.
Дальнейшего Грин не видел, однако можно было не сомневаться, что Игла и Жюли благополучно достигнут вагона, а мешки будут беспрепятственно помещены в багажное отделение. Жандармам и агентам стало не до досмотра.
Но минуты шли, а последнего звонка все не давали. В двадцать минут третьего Грин решился отправиться на рекогносцировку. Судя по хаотическому мельтешению синих шинелей в окнах, можно было не опасаться, что узнают.
Поговорил с растерянным служителем. Выяснил, что какой-то офицер взорвал большого полицейского начальника и скрылся. Это было хорошо. И еще выяснил, что нынче ночью дорога будет перекрыта. А это значило, что в самом главном акция не удалась.
Почти час ждал, пока Игла и Жюли вернутся с мешками.
Потом оставил женщин и повез деньги на явку, к Виндавским пакгаузам.
Подробности рассказал Емеля.
– Перед тем как из вокзала к поездам выходить, обшарили меня по всей форме. А я чистенький, без багажа, и билет на Питер третьего класса. Что с меня возьмешь. Прохожу на платформу, встаю в сторонке, жду. Смотрю – Снегирек подплывает. С большущим букетом, физия румяная. На него они и не взглянули. Кто про такого херувима вообразит, что у него в букете бомба. Сошлись в месте, где потемнее. Я бомбу тихонько вынул и в карман. Время хоть и ночное, а народу полно. Пассажирский из Питера запоздал, встречающие ждут. На наш двухчасовой публика прибывает. Порядок, думаю. Никто на меня пялиться не станет. Помаленьку присматриваюсь к дежурке. А она, Гриныч, окном прямо на платформу выходит. Шторки раздвинуты, и все внутри видать. За столом наш именинник сидит, около двери офицерик молодой зевает. По временам кто-то заходит, выходит. Не спят люди, работают. Я прошелся мимо, гляжу – мать честная, а фортка-то у них нараспашку. Знать, натоплено сильно. И так это на душе тепло стало. Э, соображаю, Емеля, рано тебе еще помирать. Раз такая везень, может, еще и ноги унесешь. Снегирек, как уговорено, напротив окна стоит – шагах в двадцати. Я сбоку в тенечке жмусь. Раз колокол ударил. До отправления десять минут, девять, восемь. Стою, молюсь Николе-угоднику и Сатане-греховоднику: только б фортку не закрыли. Трень-брень – второй колокол. Пора! Прошел мимо окошка неспеша и коротко так, как кошка лапой, в форточку бульбу. Аккуратно легла, даже по раме не чиркнула. Успел еще шагов пять пройти, и тут как шарахнет! Что началось – матушки-светы! Бегут, свистят, орут. Слышу, Снегирек звонко: «Вон он, к путям побежал! В офицерской шинели!» Всей толпой туда и затопотали, а мы легохонько, скромнехонько, через боковой и на площадь. А там давай бог ноги.
Грин слушал Емелю, а смотрел на Снегиря. Тот был непривычно молчалив и понур. Сидел на мешке с деньгами, подперев голову. Лицо несчастное, и на глазах слезы.
– Ничего, – сказал ему Грин. – Вы все сделали, как нужно. Что не получилось – не виноваты. Завтра придумаю по-другому.
– Я хотел крикнуть, но не успел, – всхлипнул Снегирь, по-прежнему глядя вниз. – Нет, вру. Растерялся. Боялся, крикну – Емелю выдам. И второй звонок уже был. А Емеле сбоку не видно было…
– Чего не видно-то? – удивился Емеля. – Выйти он не мог. Я как мимо окна проходил, глаз скосил – синий мундир на месте был.
– Он-то на месте, да как ты двинулся, в дежурную люди вошли. Какая-то дама и с ней мальчик, гимназист. На вид класс пятый.
– Вон оно что… – Емеля насупился. – Жалко мальца. Но ты правильно, что не крикнул. Я бы все равно кинул, только уйти бы трудней было.
Снегирь растерянно поднял мокрые глаза.
– Как все равно? Они же ни при чем.
– Зато наши барышни при чем, – жестко ответил Емеля. – Если б мы с тобой замешкали, их бы агентура взяла с деньгами, и всё псу под хвост. Считай тогда, что Арсений впустую смерть принял, и Жюли с Иглой зря пропали, и наших в Одессе никто от веревки не спасет.
Грин подошел к пареньку, неловко положил ему руку на плечо, и попробовал подоходчивей объяснить то, о чем сам не раз думал:
– Понять нужно. Это война. Мы воюем. Там, на той стороне, всякие люди есть. Бывает, что добрые, хорошие, честные. Но на них другой мундир, и значит, они враги. Вот все Бородино, Бородино. Скажи-ка, дядя. Помнишь, да? Там ведь стреляли, не думали, в хорошего или в плохого. Француз – значит, пали. Не Москва ль за нами. А тут враги похуже, чем просто французы. Жалеть нельзя. То есть можно и даже нужно, но не сейчас. Потом. Сначала победить, потом жалеть.
В голове все выходило убедительно, а вслух не очень.
Снегирь вскинулся:
– Я про войну понимаю. И про врагов. Они отца повесили, мать погубили. Но гимназист-то с дамой этой при чем? Когда воюют, ведь мирных жителей не убивают?
– Нарочно не убивают. Но если пушка выстрелила, кто знает, куда попадет снаряд. Может, что и в чей-то дом. Это плохо, это жалко, но это война. – Грин стиснул пальцы в кулак, чтобы фразы не сжимались комками – иначе Снегирь так и не поймет. – Разве они наших гражданских жалеют? Мы хоть по ошибке, ненарочно. Вот ты говоришь, мать. За что ее в каземате сгубили? За то, что отца твоего любила. А что они делают каждый день, год за годом, век за веком, с народом? Обирают, морят голодом, унижают, держат в свинстве.
На это Снегирь ничего говорить не стал, но Грин видел, что разговор не окончен. Ладно, еще будет время.
– Спать, – сказал он. – День был тяжелый. А завтра обязательно деньги отправить. Иначе и правда всё зря.
– Охо-хо, – вздохнул Емеля, пристраивая под голову мешок со ста тысячами. – Насилу добыли бумажки проклятые, а теперь не чаем, как их сбагрить. Вот уж в самом деле: не было заботы, купили порося.
Думал бoльшую часть ночи, думал утром.
Никак не складывалось.
Шесть мешков – груз немалый. Незаметно не вывезешь, особенно после вчерашнего. Теперь жандармы и вовсе взбеленятся.
Как предлагала Игла, поделить между шестью курьерами? Это возможно. Но вероятнее всего, Жюли и Игла проскочат, а остальные четверо – нет. Молодые мужчины у филеров на первом подозрении. Терять две трети денег, да еще отдавать четверых товарищей – слишком большая цена за двести тысяч.
Послать только женщин, каждую с сотней тысяч, а остальные деньги пока задержать? Возможно, но тоже рискованно. Слишком много неаккуратностей вышло за последние дни. Самая худшая – Рахмет. Наверняка дал охранникам полное описание членов группы, а заодно и Иглы.
Как найти Иглу, Рахмет не знал, но несомненно выдал приват-доцента с Остоженки. Аронзон – еще одна неаккуратность. Через него Охранка может выйти на Иглу.
И еще Арсений Зимин. Труп из Сомовского тупика, конечно, уже опознан. Прослеживают связи и знакомства убитого, рано или поздно что-нибудь зацепят.
Нет, группа должна быть налегке, без груза.
Значит, от денег необходимо поскорей избавиться.
